Зарисовки классовых формаций

ВВЕДЕНИЕ

С тех пор как в человеческом обществе появилось разделение труда, а затем и сословия и классы, с тех пор существуют в нем различные формации. Ни одна из классовых формаций никогда не была единственной, в любую историческую эпоху существовали несколько различных формаций (включая доклассовый первобытный коммунизм, доживший кое-где и до наших дней), другое дело, что то одна из них, то другая оказывались доминирующими по крайней мере в классовом обществе. Есть надежда, что рано или поздно все классовые формации исчезнут и человечество снова придет к бесклассовому обществу. Как это произойдет, вопрос отдельный, здесь же делается попытка обрисовать ряд классовых формаций. Если посмотреть на хронологию их появления, то окажется, что первым зародился азиатский деспотизм, просуществовавший почти до нашего времени (кое-где его остатки можно, наверное, обнаружить и сейчас). Кроме того в эпоху древнего мира в ряде стран зародился древний феодализм, из которого затем развился древний капитализм. После упадка последнего аналогичный цикл повторился заново – снова зародился феодализм (уже несколько в ином варианте), затем из него то там, то тут начали зарождаться различные формы капитализма, одна из которой развилась настолько, что в результате захлестнула весь мир. Уже то, что все это происходило параллельно с развитием и существованием азиатского деспотизма, который, кстати говоря, довольно близок к феодализму (последний можно рассматривать как частный случай первого), делает довольно сложным рассмотрение формаций в хронологическом порядке. Кроме того древний феодализм и древний капитализм удобней рассматривать, постоянно сравнивая их со средневековым феодализмом и новоисторическим капитализмом (для удобства будем в дальнейшем называть две последних формации просто феодализмом и капитализмом). Тем более, что историческая традиция выделила древний феодализм и древний капитализм в одну «рабовладельческую» формацию (что на самом деле неверно), поэтому постоянное сравнения необходимо еще и для того, чтобы показать родство древнего феодализма и древнего капитализма соответственно с феодализмом и капитализмом. А потому целесообразно рассмотреть эти две формации (два строя) уже после того как будут рассмотрены феодализм и капитализм. Что же касается азиатского деспотизма, то он рассматривается вместе с классическим феодализмом, ввиду близкого с ним родства. Зато кочевой феодализм рассматривается отдельно. Опять-таки по соображениям чисто техническим – так удобнее.


ФЕОДАЛИЗМ И АЗИАТСКИЙ ДЕСПОТИЗМ

Азиатский деспотизм и феодализм настолько схожи между собой, что их часто путают или сознательно рассматривают как один и тот же строй. Последнее обосновано в том смысле, что разница между классическим феодализмом и азиатским деспотизмом не больше, чем разница между классическим капитализмом и восточным госкапом, который буржуазные политологи окрестили «реальным социализмом», и который на деле есть лишь одна из разновидностей капитализма (кстати, на определенном этапе встречающаяся гораздо чаще чем классическая). Однако классический феодализм заслуживает отдельного внимания и выделения (пусть даже в рамках общей формации) уже потому, что только из него развивается капитализм (в азиатско-деспотическое общество капитализм либо привносится извне, либо начинает создаваться «сверху» в форме госкапа после того, как страна сталкивается со странами-конкурентами, в которых уже развит капитализм). Посмотрим, в чем же различие между феодализмом классическим и азиатским.
При азиатском деспотизме все общество разделено на работников и специалистов-управленцев. Работниками являются прежде всего крестьяне или рабы. Большинство марксистских и ленинистских политологов разделяют рабов и крестьян и выделяют отдельную «рабовладельческую» формацию. В действительности «рабовладельческая» формация античности объединяет в себе ранний классический феодализм и античный капитализм, а между рабами и зависимыми крестьянами феодального (или азиатско-деспотического) общества нет ни четкой юридической, ни четкой экономической грани. Илоты Спарты были по сути дела крепостными – они принадлежали не частным лицам, а всему государству и платили оброк тем спартанским семьям, к которым были прикреплены; российские крепостные крестьяне XVIII-XIX вв. юридически ни чем не отличались от рабов, а дворня и крепостные рабочие Урала не отличались и экономически. В Древней Месопотамии, досолоновской Элладе и раннем Риме существовали различные промежуточные формы (долговое рабство). Однако по ряду причин, мы рассмотрим античную эпоху отдельно, пока же будем упоминать ее лишь изредка, основное время уделяя средневековью. Управляют в азиатско-деспотическом обществе чиновники, знающие где копать каналы, к, когда орошать землю, как подсчитать урожай, как отразить нападение врага. Над ними стоит монарх – верховный арбитр, следящий за тем, чтобы чиновники не зря ели хлеб, собранный крестьянами.
Классический феодализм отличается тем, что в нем специалисты представлены исключительно воинами (рыцари, самураи) да еще духовенством. Здесь надо сразу указать разницу между феодальным духовенством и, допустим, древнеегипетским жречеством. Древнеегипетские жрецы были по сути дела учеными, определявшими места и сроки мелиоративных работ, без них хозяйство страны просто бы остановилось. В феодальном же обществе служители культа – только служители культа, укрепляющие существующий строй с помощью своих проповедей. Все остальные представители феодальной верхушки, как уже говорилось, воины. Нередко и представители духовенства в феодальном обществе оказываются по совместительству и воинами (епископы средневековья). Специалисты-управленцы «мирного профиля» в таком обществе практически отсутствуют (в какой-то степени на эту роль в Европе претендовало духовенство, однако, учитывая засилие схоластики, «знания» попов никакой особой роли в хозяйстве не играли). Таким образом, классический феодализм является, по сути дела, частным случаем азиатского деспотизма. Однако именно эти самые частные особенности определяют его совершенно особое развитие.
Как в обычном азиатско-деспотическом, так и в феодальном обществе поколение за поколением монархам надоедает одергивать чиновников (или князей и графов), а те в свою очередь, набирая силы, и вовсе начинают плевать на монарха и вместо того, чтобы заботиться о процветании страны, заботятся об укреплении собственной власти, превращаются в самостоятельных царьков, даром сосущих кровь из своих подданных. Когда данное загнивание в азиатском обществе достигает таких масштабов, что жить работникам (а порой и мелким чиновникам) становится невмоготу, дело доходит до восстания. Повстанцы истребляют зарвавшихся управленцев, а заодно и никчемного монарха, сажают на трон своего ставленника (обычно бывшего мелкого чиновника), тот набирает новых чиновников, а те начинают честно выполнять все свои прямые обязанности, пока через несколько столетий власть вновь не развратит правящий класс, после чего потребуется новое восстание.
«Крестьянские войны» были так же необходимы «загнившему» азиатско-деспотическому обществу для его оздоровления, как повышение температуры необходимо для выздоровления простудившегося человеческого организма. Это понимали и сами чиновники. Китайские философы, например, утверждали, что небо, дающее власть императору, может эту власть и отнять, буде император окажется некомпетентен, причем «крестьянская война» считалась одним из способов такого отъема. Критерием соответствия стремления крестьян воле неба был, естественно, успех. Побежденных повстанцев надлежало посадить на кол, победивших – на трон.
Теоретически то же самое в подобной ситуации должно происходить и в феодальном обществе. У апологета феодализма Толкиена в его знаменитой фэнтэзи есть эпизод, показывающий такое наведение порядка крестьянами-монархистами. Когда в неком поселке хоббитов (народ, выдуманный Толкиеном) власть захватили пришельцы и начали чинить там всяческие безобразия, в поселок вернулись два молодых хоббита, ранее успевшие послужить законному королю и помочь тому вернуть себе трон. Они поднимают в поселке восстание, изгоняют захватчиков, после чего обещают жителям, что теперь те могут не бояться, ибо на трон взошел законный король, который больше никаких нарушений порядка не допустит. Просто история пугачевщины с хэппи-эндом для Пугачева.
Но что гладко было у Толкиена на бумаге, то не выходило на деле, ибо, как уже говорилось, правящий класс в феодальном обществе был представлен почти исключительно воинами, и именно эти воины: рыцари, бароны и графы – именно они, а не какие-то пришлые разбойники чинили на своих землях всяческий произвол. Можно ли представить себе что-либо более безнадежное, чем бунт мирных крестьян, никогда не державших в руках оружия, против профессиональной армии?
Разумеется, воины были и в правящем классе азиатско-деспотического общества. Но там они составляли лишь часть этого класса, то есть в процентном отношении к повстанцам их было меньше. По этой причине, в азиатских армиях большую роль, чем в классических феодальных играло крестьянское ополчение. Поэтому здесь повстанцы имели реальные шансы на победу.
Впрочем, наряду с классическим вариантом феодализма существовал и его «толкиновский» вариант, названный «северным феодализмом», ибо в средние века он имел место на севере Европы: в Англии, ранней Скандинавии (позднее в Швеции и Норвегии), домонгольской (а частично и в монгольской) Руси. В этих странах крестьянская община не передоверяла свою защиту феодалам, основой армии здесь было крестьянское ополчение (именно английские крестьяне-лучники громили французских рыцарей в Столетней войне), феодалы там играли роль высшего командного состава и спецвойск. Понятно, что в случае серьезного конфликта между армией с одной стороны и генералитетом и спецназом с другой, последние, хоть и нанесут армии огромный урон, однако в конце концов будут разгромлены, и возможно, просто перебиты. Поэтому крестьянам северофеодальных стран не только удавалось порой победить в своих восстаниях, но часто даже не надо было и поднимать восстаний – уже сама угроза таких восстаний, сама их возможность действовала на феодалов отрезвляюще. Поэтому страны северного феодализма почти не знали рабства и крепостного права (рабы (холопы) и зависимые крестьяне были и в Швеции, и в Англии, и в Киевской Руси, однако во всех этих странах их было крайне мало), и феодальная эксплуатация была здесь на порядок слабее, чем в странах классического феодализма. Кстати говоря, когда апологеты феодализма расхваливают свой идеал, они чаще всего рисуют именно северное феодальное общество. Оно и понятно, вряд ли кому понравятся французские рыцари, сперва доведшие крестьян до Жакерии, а потом подавившие ее.
Еще более смягченным вариантом феодализма является кочевой феодализм (разложившаяся военная демократия), при котором феодалы являются не просто воинами (таковыми являются все мужчины), а лучшими воинами (обычно даже феодальные титулы их в переводе означают «богатырь», «храбрец», «победитель»).
Но и даже в классическом феодальном обществе рано или поздно формируется слой работников-воинов, которые с одной стороны не нуждаются в феодалах (или нуждаются в них исключительно как в высшем командном составе), а с другой могут, если нужно, дать отпор притязаниям «благородных» эксплуататоров. В античном мире таким слоем стали крестьяне полисов, в классической феодальной Европе – прежде всего жители городов, в Швейцарии – крестьяне, в Речи Посполитой и Московии – казаки. В ранний свой период казачество состояло из маргиналов самого разного происхождения, в том числе и из выходцев из феодального слоя (к примеру, основателем Запорожской Сечи считается князь (!) Дмитро Вешневецкий); да и вообще тогдашние казаки отличались от обычных разбойников лишь тем, что грабили на реках или совершали морские походы (иными словами это были обычные пираты). Однако превращение северного феодализма на территории бывшей Руси в феодализм классический и прежде всего вторичное закрепощение привело к быстрому пополнению рядов казачества крестьянами. Раньше этот процесс прошел в Речи Посполитой, а после отмены Годуновым Юрьева дня начался и в Московии. На протяжении смутного времени восставшие крестьяне массами объявляли себя казаками, и верхи в конце концов вынуждены были юридически признать их «показаченье». Изменение состава казачества изменило и его нравы. Новые казаки не гнушались труда, хотя многие виды деятельности (в частности выращивание хлеба) долгое время ими презирались как «мужицкое» занятие. Вообще, такое презрение весьма характерно для трудящихся-воинов феодального общества. Античные греки и римляне считали занятием рабов ремесло (в отличие от сельского труда, который считался почетным), горожане средневековой Европы, напротив, считали почетным ремесленный труд и презирали сельский.
Как бы то ни было, но в любом феодальном обществе со временем образовывались три класса: класс зависимых работников (весьма малочисленный в обществах северного феодализма), класс феодалов и промежуточный класс свободных работников-ополченцев. Последние могли составлять как большую часть общества (северный феодализм), так и меньшую его часть, могли в той или иной степени подчиняться правящему классу или не подчиняться ему вообще. К классу зависимых работников свободные работники как правило относились с большим или меньшим презрением и в случае конфликта между ним и феодалами могли встать как на одну, так и на другую сторону. В отличие от зависимых крестьян или рабов представители «среднего» класса или вернее сословия нисколько не были заинтересованы в «консервативной революции». Военную защиту они могли себе обеспечить и без феодалов, а никакой другой полезной функции феодалы не несли; следовательно никакой пользы от восстановления «прежних обычаев», работники-воины не получали, скорей наоборот. Поэтому, даже если они и выступали против феодалов под монархическими лозунгами, все равно настоящих «консервативных революций» (подобных тем что делали китайские крестьяне) никогда не совершали – им это было не нужно. Во время пугачевщины яицкие казаки вместо того, чтобы идти на Москву, больше полугода проторчали под Оренбургом (чем обрекли крестьянскую войну на поражение), а после нескольких неудач без зазрения совести выдали «мужицкого царя» властям (чего никогда бы не сделали крестьяне). Реестровые казаки Украины во главе с Хмельницким, предпочитали искать союза не с крестьянами, а с Крымским ханом и Московским царем. Когда же в результате крестьянской войны казацкие гетманы оказались в роли новой элиты, их разложение прошло гораздо быстрее, чем разложение «крестьянских чиновников» в азиатском обществе. Более того «низший класс» мог эксплуатироваться не только «верхним», но и «средним» классом. В качестве примера можно привести не только свободных крестьян греческих полисов, но и граждан средневековых итальянских коммун или кубанских казаков. Часто представители этого класса в массовом порядке становились наемниками образуя крупные наемные соединения или даже целые армии – вспомним швейцарцев, немецких ландскнехтов или тех же казаков.
Как утверждают многие историки (прежде всего марксисты и ленинисты), именно из этого «среднего класса» впоследствии и вырос класс буржуазии (кстати говоря, термин «средний класс» первоначально означал именно класс буржуазии). Однако, если говорить о горожанах, то среди них в промышленные буржуи выбились в основном купцы, по сути дела и представлявшие из себя еще один класс – раннюю буржуазию. Правда, купцы изначально были фактически городскими снабженцами, так что можно считать их выходцами из класса горожан. Но в Англии капиталистами стали многие представители феодального класса (новые дворяне), да и во многих других странах помещики превратились в сельских (и не только сельских) капиталистов. О социальном происхождении родоначальников многих буржуазных династий вообще трудно что-то сказать по причине того, что вышли они из среды разбойников и пиратов. Случалось выбиться в буржуи и представителям низших слоев. Словом, новый эксплуататорский класс (так же как и новый эксплуатируемый) формировался из всех слоев общества. Что однако важно, формировался он не в азиатско-деспотическом, а исключительно в феодальном обществе.
В азиатско-деспотическом обществе производится ровно столько продукта, сколько требуется для потребления, или во всяком случае не намного больше. По этой причине, кстати говоря, победа крестьянского восстания в период загнивания такого общества становится для него вопросом жизни и смерти – плохо функционирующее азиатское общество в конце концов оказывается просто не в силах себя прокормить. Феодальное общество тоже производит не больше, однако в него идет дополнительный приток извне.
Ведь феодальное общество не случайно является обществом воинов. Оно формируется там, где война является скорей правилом, чем исключением, оно просто немыслимо без войны. Если феодалам не с кем оказывается воевать, вся страна оказывается в кризисе, как в период между реконкистой и открытием Нового света оказалась в кризисе Испания, по которой бродили толпы нищих дворян.
Войны бывают внутренние и внешние. Если внутренние войны уничтожают часть произведенного продукта, то по крайней мере они уничтожают и лишние рты, компенсируя таким образом экономические потери (правда, они уничтожают и рабочие руки, но поскольку в них гибнут и феодалы, то ртов уничтожается больше, чем рук). Внешние войны помимо уничтожения лишних ртов дают еще и добычу. Крестоносцы грабили Ближний восток, немецкие и датские рыцари – славян и прибалтов, японские князья – айнов*, английские и французские пираты – испанцев, которые в свою очередь грабили Америку. Целые народы сгонялись со своей земли, которая тоже становилась добычей. В результате происходило первоначальное накопление, создавался капитал, то есть «собственность, приносящая прибыль». Кстати, говоря завоеванные территории обогащали феодальное общество не только материально, но и культурно-технологически. Из «священных земель» Европа получила корнеплодную свеклу (до Крестовых походов европейцам и в голову не приходило, что у свеклы можно есть не только вершки, но и корешки), а из Америки – картофель, помидоры, кукурузу. Правда, с Востока Европа получила еще и чуму, а из Америки – табак и сифилис; но зато после Крестовых походов европейцы, не смотря на отчаянное сопротивление христианских монархов и монахов, научились азам гигиены, что, возможно, спасло их от других не менее страшных эпидемий. Кроме того чума и сифилис подобно нейтронной бомбе уничтожали людей, но сохраняли материальные ценности, а заодно и стимулировали развитие медицины, так что и они пошли на пользу прогрессу**.
Все вышесказанное привело к появлению в феодальном обществе совершенно новых классов – буржуазии и пролетариата (о том, откуда и как брался пролетариат, будет рассказано при освещении капитализма). Оба эти класса поначалу был слабы, и в обществе, в котором они существовали, еще господствовал феодализм, точно также как в мезозойскую эпоху на земле господствовали динозавры, хотя уже появились первые млекопитающие. Однако феодализм был уже обречен, как обречена была мезозойская фауна.
Переходная эпоха, именуемая обычно поздним феодализмом, характеризовалась постепенным усилением власти центрального правителя: императора, князя, короля, сегуна – независимо от его названия и ослаблением роли «верхнего» и «среднего» классов. На смену им постепенно приходил новый «средний класс» (именно тогда появился этот термин) – торгово-ростовщическая, а затем и промышленная буржуазия. Формально этот класс считался если не низшим, то уж во всяком случае и не высшим и особым уважением не пользовался (в Западной Европе буржуазию относили к «третьему сословию», не выделяя ее из горожан, а в Японии она и вовсе занимала последнее, четвертое место после дворян (князей и самураев), крестьян и ремесленников), но фактически он все больше прибирал к рукам экономическую власть. На какой-то момент в обществе устанавливалось неустойчивое равновесие между буржуазией и феодалами – именно в это время власть монарха становилась наиболее прочной и по сути дела ни чем не ограниченной. Затем эпоху буржуазных эволюций сменила эпоха буржуазных революций, сметавших и феодалов, и тех монархов, которые пытались усидеть на двух стульях или опрометчиво выбирали не тот стул, который следовало. Начиналась эпоха капитализма.
___________________________________________________________________________
* Добрая часть современной Японии (северная половина Хонсю и все Хоккайдо) расположена на территории, завоеванной у Айнов, подобно тому, как добрая часть Германии и Австрии расположена на бывших славянских землях. Разница, пожалуй, лишь в том, что немцы во многих местах не только и не столько истребляли славян, сколько ассимилировали их (австрийцы, наверное, наполовину являются потомками ассимилированных славян), тогда как японцы просто истребили большую часть айнов.
** Если кому-то это покажется кощунственным, пусть вспомнит, что прогрессивным может быть и паралич. Не стоит думать, что прогресс (то есть попросту говоря развитие) всегда несет в себе только хорошее. Прогрессировать может и болезнь.

КОЧЕВОЙ ФЕОДАЛИЗМ

Кочевой феодализм – пожалуй самый мягкий из всех феодализмов. Его и феодализмом-то неловко называть. Если при классическом феодализме население изначально разделено на работников и воинов, то при кочевом работники были и воинами, а знать состояла из лучших воинов и военачальников. Раннюю стадию кочевого феодализма, своего рода переходную ступень между кочевой общиной и кочевым феодализмом обычно называют стадией военной демократии, ибо на этой стадии каждый мужчина в обществе является воином и все воины обладают равными правами.
Разумеется, военно-демократическое общество постепенно разлагается, знать все больше отделяется от народа, но, как только это отделение заходит слишком далеко, кочевое общество оказывается возвращаемо к прежним порядкам насильственным путем. Этим оно сходно с азиатско-деспотическим обществом, однако механизм круговорота у него несколько иной.
В кочевом обществе любой мужчина является воином, причем воином хорошим. Пастушеско-кочевой образ жизни (а в данном разделе речь идет именно о пастушеских племенах, и под термином «кочевник» понимается именно пастух-кочевник) во-первых, дает мужчинам первичные навыки военного дела (верховой езды, владения оружием (для защиты скота от хищников) и т.д.), во-вторых, оставляет им достаточно свободного времени для применения этих самых навыков, в-третьих, дает возможность, если нужно, участвовать в военных походах, практически не расставаясь с семьей и имуществом. Если в земледельческом обществе кто-то должен работать, пока другие воюют, то кочевник может воевать, что называется, без отрыва от производства. А отсутствие социальных противоречий позволяет кочевникам выступать единым фронтом.
Разложение военной демократии, выделение знати, конфликты между «верхами» и «низами», между знатью и простыми пастухами, между богатыми и бедными, подрывают единство племени. И когда раздоры и склоки заходят достаточно далеко, племя просто оказывается разбито другим племенем, в котором еще «народ и партия едины», а потому непобедимы. Подобные процессы могут происходить с союзами племен и даже с целыми этносами – по сути это ничего не меняет.
В силу этой своей постоянной «неразвитости» кочевой феодализм (как и азиатский деспотизм (по той же самой причине)) практически одинаков в любую эпоху. По своей социальной структуре монголы не особо отличались от скифов.
Надо сказать, что в пастушеско-кочевом хозяйстве есть один изъян – оно не может само обеспечить себя оружием. Пастух-кочевник может сам сделать аркан или лук, а может быть даже выковать наконечник для стрелы или копья, но булатную саблю, разрубающую доспех, он не сделает. Да и ряд других предметов нужных в хозяйстве, он может получить только со стороны. Между тем торговые отношения у пастухов были практически не развиты (если они развивались, то опять-таки приводили к разложению общества со всеми вытекающими отсюда последствиями). Поэтому кочевникам приходилось либо добывать оружие грабежом, либо покупать его на деньги, добытые тем же грабежом, либо наконец, завоёвывать и, говоря современным языком, «брать под свою крышу» города или оседлые сельские общины, производившие оружие, ковры и прочие нужные кочевникам вещи. Получался своего рода хозяйственный симбиоз. Одним из примеров такого симбиоза может служить Золотая Орда.
Как в «чистом» кочевом обществе, так и в «симбиозе» развитие производительных сил и изменение производственных отношений приводило не к усилению, а к ослаблению военной мощи, поэтому не только феодально-кочевые, но и «симбиотические» общества оставались цикличными, из них не могло развиться ни капитализма, ни чего-либо другого. Так бы никогда на Земле не было бы ни банков, ни заводов, если бы не европейские леса и горы, дальневосточные моря, Великая Китайская стена, и прочие преграды, за которыми смогли сохраниться азиатско-деспотические и, что гораздо важнее, классические феодальные общества с их растущими производительными силами.
Изобретение огнестрельного оружия положило конец гегемонии кочевников. Не случайно Великое стояние на Угре, положившее конец господству Орды над Московией было выиграно огнестрельным оружием (в ходе перестрелок выяснилось, что ружья бьют дальше луков и московские стрелки могут наносить ордынцам потери, сами оставаясь вне зоны поражения; это деморализовало ордынских воинов, и последние ушли не приняв боя). Да и Сибирское ханство было разгромлено Ермаком, благодаря тому, что у казаков имелись ружья. И если крымские татары еще долго продолжали делать набеги на Россию и Речь Посполитую, то и сами они в неменьшей мере страдали от набегов запорожцев. Хотя кое-где (например в Магрибе) кочевникам удалось освоить новое оружие, однако они не могли обзавестись им в достаточном количестве. Вооружены винтовками были в основном немногочисленные этносы, а уж артиллерии у кочевников не было и вовсе. Поэтому с XV, максимум с XVII века феодально-кочевые общества частично исчезли, частично маргинализовались.


ДОИНДУСТРИАЛЬНАЯ РОССИЯ – СИНТЕЗ ФЕОДАЛИЗМА И АЗИАТСКОГО ДЕСПОТИЗМА

Киевская Русь, на окраинах которой зародилась Московия была страной северного феодализма. В политическом отношении она напоминала европейскую Священную Римскую империю, то есть, формально будучи единой монархией, фактически являлась довольно рыхлым объединением независимых феодальных монархий и феодально-купеческих республик, правители которых постоянно грызлись между собой то по поводу верховного трона, то по каким-либо другим причинам. К концу XII века во внутренней политике одной из этих монархий, а именно во Владимиро-Суздальском княжестве начали заметно проявляться авторитарные тенденции. Это неудивительно, хотя в княжестве и находились такие крупные по тем временам города как Владимир и Суздаль, большую его часть составляли новые, неславянские земли да и вообще, по тогдашним понятиям это была дальняя окраина. Если и дальше проводить параллель между Киевской Русью и Священной римской империей, то Владимиро-Суздальское княжество напоминало поморские и бранденбургские земли, на которых со временем возникла прусская монархия, с той однако разницей, что на территории будущей Пруссии не было тогда крупных городов с их вольными традициями; в то время как во Владимиро-Суздальском княжестве они были. Не удивительно, что поначалу княжеский деспотизм встречал резкий отпор. Андрей Боголюбский вообще поплатился жизнью за свои диктаторские замашки. И только оказавшись под крышей Золотой Орды потомки Юрия Долгорукого смогли создать деспотический режим, причем для этого им пришлось перенести свою ставку из Владимира в захолустную по тем временам Москву.
Официальные российские историки всегда изображали московских князей флагманами борьбы против Орды. На самом же деле Московские князья являлись наиболее верной опорой Золотоордынских ханов. Александр Невский (между прочим, приемный сын Батыя) и Иван Калита (по-современному Ваня Кошелек) подавляли антиордынские восстания. Невский, помимо прочего провел первую на Руси перепись, с которой и началось взимание дани, иными словами, именно с Невского началось собственно иго. Дмитрий Донской на Куликовом поле разбил не войско Орды, как думают многие, а войско узурпатора и сепаратиста Мамая, чем укрепил изрядно шатавшийся трон Тохтамыша («легитимного» хана) и возможно спас Орду от развала (кстати ордынский отряд воевал на стороне Донского). Это, впрочем, не помешало Тохтамышу, когда Донской, по его мнению, чересчур зазнался, взять и вырезать Москву. Кто знает, возможно, погибшие москвичи остались бы живы, заключи Дмитрий в свое время союз с Мамаем.
Союзы с ордынскими властями не были для Руси чем-то исключительным. Во время второго похода Батыя многие небольшие города подчинились хану добровольно, не только потому что считали сопротивление бесполезным, но и потому что ожидали от новой власти защиты от княжеских междуусобиц. Король Даниил, воевавший с ордынцами, заключал с ними же союзы против литовцев. А когда Литва начала присоединенье русских земель, среди населения этих земель были как сторонники присоединения к Литве, так и противники. Первые надеялись, что литовцы избавят их от уплаты дани, вторые не без основания опасались, что на место дани придут налоги, барщина и прочие прелести. Важно однако другое – чего добивались московские князья, делая ставку на Орду? А добивались они усиления собственной власти. И весьма успешно.
Иван Калита получил от хана титул Великого князя и стал фактически наместником хана на Руси, точнее на той ее части, на которую распространялась власть Орды. Он же получил право самостоятельного сбора дани. Для простого народа это была беда – баскаков при всей их жестокости можно было обмануть, а свои мытари знали данников как облупленных. Зато Калита теперь мог оставлять часть дани в своей калите (кошельке). Хан скорей всего это понимал и исходил из того, что наместник сворует на копейку, а сбережет на рубль. Опираясь на поддержку центра (то есть Сарая) московские князья ужесточали свою власть. В собственном княжестве. На стороне это было сложнее. Когда Невский в Новгороде начал выяснять «кто в доме хозяин», ему просто указали на дверь. Но по мере того, как соседние земли присоединялись к московской, деспотический режим распространялся и на них. Как ни сопротивлялись этому Польша с Литвой, поддерживавшие Новгород и Псков, и Турция, поддерживавшая Казань и Астрахань, на смену слабеющей сарайской Орде приходила набирающая силу московская. Во время правления Ивана III под властью Московии или в вассальной зависимости от нее оказались уже не только северорусские, но и другие ордынские земли, а Сарай перестал быть столицей. Кстати именно Иван III провозгласил себя царем (до этого таким титулом на Руси называли либо византийских императоров, либо ордынских ханов). После Ивана Грозного, вторично взявшего Казань (первый раз она была взята при Иване III) и вырезавшем Новгород, из всех земель, входивших ранее в Орду, только Крым, ставший вассалом Турции, да Украина, оказавшаяся в составе Польши и Литвы, оставались вне власти Москвы.
Однако, не любой капитан – исправник, и не любой деспотизм азиатский. Будь Московия размером с Пруссию или даже Австро-Венгрию, она бы скорей всего осталась подобно Австрии и Пруссии страной феодальной. Однако страной таких размеров как Московия просто невозможно было управлять без бюрократического аппарата, то есть без чиновников. Московия должна была либо распасться как Священная Римская империя или Золотая Орда, либо начать создавать слой бюрократов. Возможно, появлению бюрократии способствовала нехватка экономических ресурсов. Общества классического феодализма в дополнение ко внутренним ресурсам имеют приток ресурсов извне за счет завоеваний, к тому же войны в феодальном обществе как правило сокращают количество лишних ртов. Однако войны между Русью и Ордой и последующие войны на территории Золотой Орды приводили к истощению ресурсов и к уничтожению не только и не столько лишних ртов, сколько рабочих рук. А внешняя экспансия Московии давала ей прежде всего северные и Сибирские земли, которые по тем временам доставляли больше хлопот чем пользы, ибо хлеб на них рос плохо, а уголь и нефть тогда не добывали. В этих условиях могла возрастать роль государства как контролера ресурсов. Могли быть и другие причины, способствующие эволюции московского общества в сторону Азии. Как бы то ни было, но уже к царствованию Ивана Грозного слой бюрократии и помещиков был настолько весом, что царь опирался на него в борьбе с потомственными феодалами. Грозному, однако, еще не удалось превратить Россию в европейский Китай.
Одновременно происходило превращение северного феодализма в обычный. На смену крестьянскому ополчению приходило войско, состоящее с одной стороны из помещиков, с другой из стрельцов и иного рода «служилых людей». Началось вторичное закрепощение крестьян*.
Ответом стали массовый уход крестьян в казачество и массовые восстания. Весь период российской истории от начала восстания Хлопка до восстания Булавина включительно это период перманентного бунта «низов» и «средин» (казаков, стрельцов, и т.д.) против «верхов», перераставшего в моменты своего наибольшего обострения в «смутные времена» и крестьянские войны. Причем, если крестьяне, поддерживавшие лже-Дмитрия или Болотникова, не шли в своих требованиях дальше возвращения Юрьева дня, или признания их казаками (последнее требование в конце концов было выполнено), то отряды Разина вводили на захваченной территории «казацкие порядки». Иными словами они пытались превратить всю население страны в тружеников-воинов – в Европе подобное удалось сделать только швейцарцам. Разинцев, кстати говоря поддерживали и многие жители Новгорода и Пскова, не забывшие еще о временах вечевых республик. Трудно сказать к чему привела бы победа разинцев: к военной демократии, к федерации кантонов, к олигархическим республикам, к Соединенным Штатам Евразии, к чему-то еще? Как уже говорилось, Россия не могла сохранить единство, будучи чисто феодальной страной, но сохранить единство на базе военной демократии она могла (вспомним какую территорию занимали кочевые союзы или та же ранняя Орда). По-видимому, могла Россия существовать и в виде федерации кантонов городов или штатов. Но, как бы то ни было, история, как известно, не знает сослагательного наклонения. Среди причин поражения народного движения в России 60-х-70-х гг. XVII века были как субъективные, так и объективные причины – прежде всего это все то же двойственное поведение «людей середины», выступающих то вместе с низами, то против них. Стрельцы, бывало, принимали участие в восстаниях, но чаще подавляли их. Казаки, потерпев поражение под Симбирском, бежали на Дон, бросив повстанцев-крестьян на произвол судьбы (совместными усилиями можно было, если не разбить правительственные войска, то по крайней мере добиться временного равновесия, что фактически в условиях усиления восстания означало бы победу, в одиночку же крестьяне были разбиты); позднее верхушка казаков просто выдала Разина правительству. Тем не менее, окончательно подавить народное движение и покончить с остатками северного феодализма удалось только Петру I. Он, впрочем, покончил не только с северным феодализмом, но и с феодализмом вообще, превратив Россию в страну азиатской деспотии.
Принято считать, что Петр «прорубил окно в Европу», что он боролся «варварскими методами против варварства». На самом деле Петр боролся против европейской России за Россию азиатскую, хоть и делал это под европейскими знаменами. Сбривание боярам бород и наряжание их в европейские костюмы не более делало их европейцами, чем мерседесы и красные пиджаки (которые, как потом выяснилось, в Европе носили официанты) делали «новых русских» братков европейскими бизнесменами. Бояр, впрочем, не надо было делать европейцами, они и были таковыми, по крайней мере, с экономической точки зрения. Напротив, заменив родовую иерархию китайской «Табелью о рангах», уничтожив боярство (оно было слито с дворянством), превратив феодалов в монарших слуг, в чиновников, Петр сделал их китайцами в европейских костюмах. Переход правящего класса с русского языка сперва на нижненемецкий («Min herz!»), а затем на «смесь французского с нижегородским» только усилил сходство России с китайскими империями, в которых верхи сплошь и рядом говорили по-монгольски или по-манчжурски.
Насаждая в России азиатский деспотизм, Петр беспощадно расправлялся со «средним сословием» характерным для феодализма и являвшимся носителем «европейских» традиций. Почти поголовно были истреблены стрельцы. Первый раз была уничтожена Запорожская Сечь и запорожцы до смерти Петра укрывались на территории Турции (в Олешковской Сечи). Была сожжена столица украинского реестрового казачества Батурин и жители ее поголовно истреблены без различия пола и возраста.
От удара нанесенного Петром «европейская» составляющая России уже не оправилась. После Петра Россия больше никогда не становилась не только Европой, но даже Евразией. В лучшем случае Азиопой. От Азии до Азиопы Россию подтянула Екатерина II, издавшая указ о вольности дворянства. «Табель о рангах» не была упразднена, по-прежнему любой человек, даже крепостной крестьянин (если он попадал в солдаты) мог (по крайней мере, теоретически) дослужиться и до личного, и до наследственного дворянства, и даже до самого высокого ранга; однако тому, кто уже стал или уже был дворянином, служить было уже не обязательно, он мог праздно жить в свое удовольствие, владея поместьем и крестьянами что называется «за красивые глаза».
В ответ крестьяне, не понимающие, на кой тогда чёрт вообще нужен барин, подняли бунт, переросший в крестьянскую войну. Пугачевская война была явлением чисто азиатским – это была война за установление власти «крестьянского императора», призванного восстановить «правильные» азиатско-деспотические порядки. Интересно, что даже стиль писем пугачёвцев не отличался от стиля официальной переписки. И там, и там своих именовали слугами государя или государыни, а противников – ворами и злодеями. Иными словами, это была война крестьянского царя с дворянской царицей. Последняя победила благодаря двойственной позиции казаков (этого «западного» элемента), интересы которых не совпадали с крестьянскими. В начале войны казаки навязали Пугачеву бессмысленную осаду Оренбурга (вместо похода на Казань и Москву), а в конце просто сдали его властям. Выдача властям «зачинщиков» по тем временам было дело обычным, но мужики никогда бы не выдали «царя». Одно дело выдать своего брата-мужика (его, конечно жалко, но ведь все равно кому-то страдать, он ни чем не лучше других, так пусть уж лучше он один, чем весь мир), другое – настоящего царя (в том, что царь – настоящий, никто из мужиков не сомневался). Иное дело казаки: если их вождь на самом деле казак Емельян Пугачев, то действует та же логика – лучше страдать одному, чем всем; а если он – и вправду царь, ну, так что казакам царь? Да и понимали они, что Пугачев – самозванец.
После подавления Пугачевщины и Гайдаматчины и ликвидации Сечи резко изменился статус казачества. Теперь оно зависело от власти. Власть могла переселить казачье войско на другое место, разделить его или напротив объединить два войска в одно (так из линейного и черноморского войск было создано кубанское**) и даже ликвидировать казачье войско или создать новое (в конце XIX века российские власти создали два новых войска (амурское и уссурийское) превратив в казаков каторжан и каторжниц). Продолжая оставаться частью войска казаки помимо прочего взяли на себя функции внутренних и пограничных войск, кроме того они «цементировали» окраины государства, служа своеобразной гарантией унитаризма. Причем, если до этих пор история казачества была полна динамизма, то с этого момента оно словно окаменело; по своему статусу, характеру, по своим нравам казачество времен поздней Екатерины и времен Николая II меньше отличаются друг от друга, чем, допустим донское казачество начала XVIII века и середины того же века. Если сравнить «азиопскую» Россию с эллинистическими государствами то бросается в глаза сходство между теми ролями, которые играли граждане греческих полисов в эллинистических державах и поздние казаки в российской. Наверное это сходство неслучайно – Россия стала таким же синтезом «востока» и «запада», какими в античную эпоху были эллинистические государства.
Надо сказать, что синтез оказался довольно успешным. Вплоть до самой революции Россия функционировала как единый «азиопский» организм. Разумеется, она сталкивалась с кучей проблем, но ни одна из этих проблем не привела ко внутренним военным конфликтам между «западом» и «востоком», как это было при Грозном, Петре или той же Екатерине. После подавления крестьянских восстаний борьба между «восточными» и «западными» (вернее между азиатской и феодальной) тенденциями можно проследить только на уровне литературной полемики.
Сторонниками азиатско-деспотического правления в России были, к примеру, Радищев и Фонвизин. Последний в своем «Недоросле» не только показал все «язвы феодализма», но и прямо сказал, как их, по его мнению, следует лечить – монарх должен напомнить помещикам, кто в доме хозяин, а если что, то и вообще отдать имения самодуров под надзор честных чиновников. Не случайно положительный герой «Недоросля» Правдин, выражающий позицию автора, апеллирует ко времени Петра, то есть ко времени азиатского деспотизма. К этому времени в своей полемике с Екатериной апеллировал и сам Фонвизин. Не случайно и то, что «Недоросль» так понравился Потемкину. Последний вышел из низов дворянства, по нормам классического феодализма он был выскочка, пользовавшийся абсолютно незаслуженными правами. Правда, он был любовником царицы, но и это по феодальным нормам было неправильно – если уж царице нужен был фаворит, то его надо было брать из высших кругов, а не вводить в высшие круги. А вот по азиатским меркам положение человека должно было определяться его личными заслугами. Разумеется, обо всем этом Потемкин, может быть, даже не задумывался, однако душей его тянуло к «азиатам». Не случайно, наконец, и то, что Радищева Екатерина сравнила с Пугачевым. Тот ведь тоже был помимо прочего выразителем «азиатской» тенденции.
С классически феодальных, антиазиатских позиций выступал Пушкин, напоминавший, что его дед «не торговал… блинами» и «в князья не прыгал из хохлов». Происходящий из рода древнего, но сам карьеры не сделавший, Пушкин недолюбливал выскочек и в противовес им в своих произведениях норовил создать образ себе подобного. Бедный но гордый Дубровский, честный служака Гринев, владеющий захудалым имением в триста душ, потомок викингов, служащий коллежским регистратором (самая низшая чиновничья должность) Езерский – вот его герои. Подобной галереей он снискал себе любовь мелкого чиновничества, а поскольку среди мелких чиновников большинство составляли не потомки бояр, а поповичи, дети солдат и прочая худородная мелюзга, то в итоге и Пушкин стал кумиром тех, кому была ближе азиатская сторона России. К тому же Пушкин вовсю воспевал азиатского деспота Петра, приписав тому борьбу против варварства (то есть против «востока») хотя бы и варварскими методами. Надо однако сказать, что Пушкин при всех своих литературных талантах умом не блистал и человеком был недалеким, чем и объясняются подобные парадоксы.
Глашатаем феодализма выступил и Лермонтов: «А вы, надменные потомки Известной подлостью прославленных отцов, Пятою рабскою поправшие обломки Игрою счастия обиженных родов». Лермонтов и сам по материнской линии происходил из «выскочек», правда по отцовской возводил свой род аж к Томасу Лермонту. Учитывая, какую антипатию бабка Лермонтова питала к своему зятю и сколько мучений этим она доставила своему любимому внуку, позиция Лермонтова выглядит вполне логичной. Однако вышеупомянутая фраза вызвана скорей эмоциями, чем сознанием. Основательно покопавшись, в стихах Лермонтова можно отыскать «антиазиатскую» струю, но довольно слабую, не выходящую за рамки «европейской составляющей в азиопе». По-настоящему апологетом феодализма в Российской империи был граф Алексей Константинович Толстой.
Толстой интересен уже тем, что, будучи человеком умным, не поддался всеобщей тенденции «чужих знамен» и был европейцем не только изнутри, но и снаружи. Он понимал, что классическая феодальная тенденция в России идет не от монгольских завоевателей и не от Византии, а от Киевской Руси. Не случайно в одной из его пьес воплощению азиатского деспотизма Ивану Грозному наносит моральный удар (и фактически «морально убивает» его, по выражению самого Толстого) посол европейской страны (Речи Посполитой), являющийся по своему происхождению русским. Вернее, Гарабурда – украинец, но для Толстого все восточные славяне – русские (как для немецкого патриота швейцарцы или даже голландцы, не говоря уже о баварцах или швабах – такие же немцы, как и саксонцы). Более того, Украина, и Толстой это прекрасно понимал, наследница Киевской Руси, в то время, как Россия – наследница Золотой Орды. Иными словами, украинец Гарабурда, с точки зрения Толстого, более русский, чем московит Грозный. Как и большинство апологетов феодализма, Толстой видел свой идеал в северном феодализме, что вполне гармонировало с его симпатиями к Киевской Руси.
После революции 1917-1921 гг. в России началось интенсивное строительство капитализма. Надо сказать что «восточный» вариант капитализма, тот самый, что любит выступать под маской социализма, на своей ранней стадии сохраняет много «азиатских» черт. Достаточно вспомнить китайскую «культурную революцию», опирающуюся на традиции азиатской крестьянской войны. Однако это уже тема для отдельного разговора.

___________________________________________________________________________
* Историками отмечается связь между появлением помещиков и вторичным закрепощением. Безусловно закрепощение крестьян в тогдашних условиях было более выгодно дворянам нежели боярам. Однако вторичное закрепощение – явление более сложное и более глубокое, связанное с развитием на Западе капитализма.
** Интересно, что линейцы и черноморцы резко различались и по истории, и по культуре, и даже по языку (линейцы были переселенцами с Дона, черноморцы – потомками запорожцев). Реально они так и остались двумя народами и даже во время революции 1917-1921 гг. линейцы выступали за «единую и неделимую Россию» в то время как среди черноморцев были сильны сепаратистские тенденции.


КАПИТАЛИЗМ

Последователи Розы Люксембург, любят повторять ее слова о том, что капитализм не может нормально существовать без докапиталистической периферии, необходимой ему в качестве рынка сбыта. При всей ценности открытия они сильно сужают проблему. Периферия необходима капиталистическому миру не как исключительно рынок сбыта, а как объект для экспроприации, которая может производиться как путем сбыта товаров так и другими путями. Важна не форма, важен процесс. Важно, что капитализм не может существовать и никогда не существовал без экспроприации и разрушения, как раковая опухоль никогда не существовала без «поедания» организма.
Более того, без экспроприации капитализм не мог бы даже зародиться. Он зарождался исключительно в обществах, ведущих захватнические войны и экспроприирующим продукт извне, в дополнение к уже произведенному им продукту. В результате возникал некий избыток продукта над уровнем потребления, происходило первоначальное накопление*.
Первоначальное накопление уже само по себе создавало возможность для торгово-финансовых операций. Однако для развития промышленности одного накопления было мало – нужен был еще пролетариат. Проблема создания пролетариата была довольно быстро решена путем внутренних экспроприаций, причем как экономических (разорение крестьян и ремесленников), так и чисто силовых (огораживание). Более того, оказалось даже, что пролетариев, появившихся в результате таких экспроприаций гораздо больше, чем нужно для промышленности, которая может быть создана на базе экспроприированного капитала; или, что то же самое, экспроприированного капитала слишком мало для того, чтобы обеспечить работой всех появившихся в результате экспроприации пролетариев. Эта диспропорция в дальнейшем сохранялась на протяжении всей истории капитализма. Поначалу ее устраняли, уничтожая лишних пролетариев физически – их просто вешали за то, что они не могли найти себе работы. Но вскоре оказалось, что гораздо проще решать проблему за счет периферии – из нее можно было выкачивать дополнительный капитал, а в нее сплавлять лишний пролетариат. Разумеется, в мировом масштабе диспропорция никуда не девалась, просто проблема переносилась на периферию. В Индии миллионами вымирали разоренные ткачи, в Америке и Австралии под корень истреблялось местное население, чтобы освободить землю для эмигрантов, зато в Англии больше не надо было никого вешать – «лишние» англичане (равно, как и французы, немцы и пр.) уезжали в США, Канаду или Австралию.
Надо сказать, что первое время экспроприация на периферии, а тем более завоевание оной происходило совсем не экономическими методами. Авторы «Манифеста коммунистической партии» были неправы, утверждая, что буржуазия пробивает китайские стены с помощью дешевых цен, являющихся якобы ее «истинной артиллерией». Дешевые цены – хорошее оружие в капиталистическом обществе, да и то не в любом; в азиатском или феодальном обществе достаточно было императору призвать народ ничего не покупать у «заморских чертей», чтобы никто не стал даже интересоваться ценами на европейские товары. Не «артиллерией цен», а самой обычной артиллерией разгромила Англия азиатско-деспотический Китай, заставив его покупать опиум, ненужный Китаю ни по дорогим ценам, ни по дешевым, ни даже бесплатно. Феодальная Япония более ста лет не пускала к себе европейцев с их низкими ценами, когда же американцы заставили сегунат прекратить изоляцию страны, они опять-таки сделали это с помощью самой настоящей корабельной артиллерии. Другое дело, что капиталистическая экономика позволяла наделать большее число пушек и ружей, нанять больше солдат – словом, позволяла создать и содержать большую и лучше оснащенную армию, чем феодальная или азиатско-деспотическая. Экономическая сила того или иного строя это прежде всего экономическая возможность создать боеспособную армию.
Равным образом и эксплуатация периферии осуществлялась не столько с помощью экономических операций, сколько с помощью простого принуждения. Не случайно, в то время как в «передовых» странах Европы отмирали всяческие доиндустриальные ограничения свободы работников, в то же самое время на периферии свобода работника все больше ограничивалась, вплоть до превращения его в раба. Именно развитие в Западной Европе и Северной Америке капитализма повлекло за собой и вторичное закрепощение крестьян на юге и особенно востоке Европы, и развитие пеонажа и рабства в Южной Америке, южных штатах США, Индонезии и других окраинных регионах. Да и истребление индейцев и аборигенов Австралии вряд ли можно отнести к разряду финансовых спекуляций – это было обычное массовое убийство с целью грабежа (отбирания земли).
Принято считать, что рабство в Америке было пережитком, и что именно развитие капитализма способствовало его уничтожению. В качестве примера обычно приводится Гражданская война в США. Однако война Севера и Юга была по сути дела войной за присоединение Юга к Северу, не случайно идеологией южан был федерализм, а идеологией северян – унитаризм. До войны Юг экономически был связан с Англией, для которой он был периферией. Присоединение Юга к Северу de facto (а не только de jure) означало его переход из периферии в центр, где рабство (столь желательное для периферии) было недопустимо. Поэтому данный пример крайне неудачен. Однако, что верно, так это то, что по мере экспроприации периферии происходило и разрушение ее докапиталистического уклада. Несмотря на все допотопные ограничения там начинал появляться и свой пролетариат, менее квалифицированный, чем европейский, зато порой более дешёвый. А значит, начинала стираться грань между центром и периферией, наряду с выкачиванием из колоний материальных ресурсов, дающих центру капитал, начался вывоз части капитала в колонии, так поразивший Ленина, внеэкономические методы выкачивания ресурсов в колониях и полуколониях все больше стали постепенно вытесняться экономическими. И если отмена рабства в южных штатах США – следствие их превращению в центр, то отмена рабства в России и латинской Америке – уже следствие постепенного изменения ситуации на периферии. Из рабовладельческого поместья периферия постепенно превращалась в рынок сбыта товаров. Именно в этот момент на взаимоотношение центра и периферии и обратила внимание Роза Люксембург.
Однако, не смотря на постепенное стирание граней, центр оставался центром, а периферия – периферией, и страны центра не могли обходиться без окраины. Не случайно, когда США наконец «покорили» свой Дикий Запад, игравший для них роль периферии, они занялись тем, чего прежде никогда не делали – поиском колоний (именно тогда Штатами были захвачены Куба и Филиппины). Изменения соотношения сил в центре приводили к переделам и попыткам передела окраины, вылившимся в две мировые войны (вернее в две серии войн, каждая из которых в момент своего пика перерастала в мировую войну**) и множество локальных. Вывоз капитала на периферию не только не превышал, но даже и не окупал тех ресурсов, которые выкачивал из периферии центр.
Естественно, эксплуатация центром периферии вовсе не означала, что ливерпульский грузчик эксплуатировал индийского раджу. Английский рабочий не делал ничего плохого жителям периферии, если, конечно, не ехал в Америку или Австралию разводить скот на отобранной у аборигенов земле – в последнем случае он, однако, превращался из рабочего в фермера. Однако, если английского рабочего эксплуатировал только английский буржуй, то индийского крестьянина или ремесленника местному радже приходилось эксплуатировать на пару с английским буржуем. Это затрагивало интересы не только ремесленника, но и раджи, который предпочел бы ни с кем не делиться. Наиболее образованные представители периферийной элиты видели выход в превращении своих стран в капиталистические, что превратило бы их из периферийных в центральные. Однако, буржуазия в таких странах была слишком слаба, чтобы «догнать и перегнать» тогда еще не Америку а Англию. И тогда представители других слоев, прежде всего национальной интеллигенции и богемы начали брать на себя функции национальной буржуазии. При этом настоящая буржуазия отстранялась от власти, а порой и уничтожалась, уступая место бюрократии. Фактически государство само являлось правящим классом.
Здесь надо сказать, что подобная ситуация в истории скорей правило, чем исключение. В азиатско-деспотическом или феодальном обществе роль государства, то есть инструмента поддержания существующего порядка теоретически должен был играть монарх (не случайно само слово «государство» происходит от слова «государь»); однако, поскольку ни один монарх не может управлять страной в одиночку без воинов и чиновников, и поскольку и сам монарх и его воины и чиновники фактически принадлежат к правящему классу, то фактически государство в таком обществе является если не правящим классом, то во всяком случае его частью. Мысль о государстве как о «слуге», стоящем вне класса, это фактически видоизмененная мысль о «независимом» государе. Если государь и пытался в борьбе с зарвавшимися феодалами опереться на какие-то другие слои общества, то это был весьма кратковременный эпизод (хотя, возможно и важный, принимая во внимание необходимость в азиатско-деспотическом обществе периодически «встряхивать» правящий класс). Так продолжалось до тех пор, пока в феодальном обществе не зародилась буржуазия. Новый класс и монархи быстро поняли все выгоды от взаимного союза, и вскоре государство стало превращаться в самостоятельную силу, в слугу двух господ (класса феодалов и буржуазии), а поскольку господа находились в постоянном конфликте друг с другом, слуга, выступавший в роле арбитра, фактически сам превратился в верховного господина. Это однако продолжалось недолго – буржуазия окрепла настолько, что низвергла феодалов, а по ходу дела наказала и не в меру зазнавшегося слугу, заменив его более покладистым. Подобная картина имела место и в Голландии, и в Англии, и во Франции… Но, отрубая голову свергнутому монарху, буржуазия не только не покушалась на сам институт государства, она даже укрепляла его. Ни при какой неограниченной монархии чиновник не имел такой реальной власти, какую он получил в буржуазной республике. Кем, однако был этот чиновник? Поскольку он был чиновником буржуазного государства, работавшего по принципу буржуазной конторы или фабрики, то и его роль была сродни роли буржуазного клерка или управляющего на производстве. Иными словами, он был не только слугой правящего класса, но и его представителем. Если же во многих странах, вставших на путь индустриализма представителей класса было так мало, что он весь состоял из собственных слуг, то что это меняет? Разве буржуй, самостоятельно руководящий своей фабрикой, перестает от этого быть буржуем?
Через стадию догоняющего индустриализма в той или иной степени прошли почти все капстраны, за исключением самых передовых или самых счастливых, которым как-то повезло решить свои проблемы иным способом. Впервые догоняющий индустриализм получил применение во… Франции. Именно этому новому тогда феномену посвящено «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Но то, что для Франции было скорее мелким эпизодом, заняло гораздо более значительное место в истории Италии, Германии или тем более России.
Страны догоняющего империализма, как и «передовые» капстраны сталкивались с проблемой диспропорции между капиталом и пролетариатом. При этом они как правило были уже опоздавшими к разделу периферии, или даже сами являлись представителями этой самой периферии (в последнем случае проблема диспропорции была еще больше обострена, так как часть ресурсов была уже экспроприирована центром), а потому им надо было решать проблему своими силами и они ее решали. В Советском Союзе роль периферии играли лагеря ГУЛАГа и деревня. Пресловутая «коллективизация» была ни чем иным как разовым ограблением деревни и созданием механизма для последующего регулярного выкачивания из нее средств на индустрию. Если развитие капитализма в Западной Европе привело ко вторичному закрепощению крестьян в Восточной, то развитие его в сталинском СССР привело к закрепощению третичному – более четверти века в советских сёлах существовало крепостное право. Как ни странно, оно не только не мешало образованию пролетариата, и но по-своему даже способствовало ему. Крестьянин не мог уйти в город, потому что не имел паспорта. Однако, отслужив в армии, он получал паспорт и мог либо вернуться в колхоз и, сдав паспорт, снова стать крепостным, либо найти себе работу в городе. Естественно, понимая, что другого такого случая не предвидится, крестьянин чаще всего брался за любую работу, которая только давала ему возможность стать горожанином. В колхозе оставались в основном женщины и «бракованные» (не годные к военной службе). Именно тогда и родилось выражение: «Ни в Красную армию, ни в колхоз». А следовательно нужен был дополнительный механизм, для ликвидации избыточного пролетариата, им стал ГУЛАГ. В Германии крестьянство осталось неприкосновенным, экспроприирована была городская «мелкая буржуазия»***, причем не вся, а только ее еврейская часть. Применив принцип: «Разделяй и властвуй!» – национал-социалисты не только не встретили сопротивления со стороны немецкой части, но и даже заручились ее горячей поддержкой. А истребление евреев-пролетариев способствовало сокращению пролетариата. Оригинальный выход нашла Турция, выбросившая свои «лишние рты» не на периферию, а… в центр. К этому новому и весьма важному явлению мы еще вернемся.
Итоги догоняющего индустриализма для разных стран были разными. СССР в конце концов догнал-таки самые «передовые» капстраны, включая США, но при этом настолько выдохся, что, едва догнав, тут же и остановился и в итоге снова отстал. Китай в меньшей степени сократил разрыв, зато и меньше истощил свои силы. Япония и Германия, не так сильно отстававшие от «лидеров» довольно быстро вошли в их число, несмотря на свои военные поражения, и перешли к «нормальному», классическому капитализму.
Между тем взаимоотношения между периферией и центром продолжали меняться. Все больше на периферии разрушался докапиталистический уклад, все больше туда проникал капитализм. Старые колониальные методы эксплуатации становились все более невыгодными. Страны I мира начали отказываться от колоний. Первой это сделали США, почти сразу после II мировой давшие независимость Филиппинам. Последней избавилась от колоний Португалия (начало 70-х). Интересно, что тогда же, в самом начале этого периода в СССР было отменено крепостное право, введена пенсия для колхозников и ликвидирован ГУЛАГ. Колониализм уступил место неоколониализму.
К концу ХХ века докапиталистический уклад на периферии был разрушен почти окончательно, во всяком случае настолько, что периферийные страны уже нельзя было считать докапиталистическими. В них теперь тоже доминировал капитализм, пусть даже наделенный своей спецификой. А поскольку вывоз капитала на периферию, как уже говорилось, не окупал вывоз ресурсов в страны центра, не говоря уже об изначальной диспропорции между экспроприированными ресурсами и освободившимися в результате экспроприации рабочими руками, постольку на периферии образовался огромный избыток пролетариата, в то время как в центре все больше обнаруживалась нехватка дешевого пролетариата.
С самого начала развития капитализма пролетариат вел с буржуазией отчаянную борьбу, переходящую в самые настоящие кровавые сражения. Уже во время Великой французской революции буржуазия позаботилась о запрете стачек под угрозой расстрела. Однако, поскольку пролетариату нечего было терять кроме цепей, он снова и снова выходил на бой. Тут можно вспомнить и восстание чомпи, и лионских ткачей, и Парижскую коммуну, и Русскую революцию 1917-1921 гг., и Испанскую 1936-1939, и много чего еще. И хотя все эти восстания пролетариата в конце концов были подавлены (а порой использованы как трамплины для буржуазных революций), однако они основательно напугали буржуазию, решившую, что лучше поделиться, чем потерять всё. В «передовых» капстранах началось создание социального государства.
Впервые социальное государство было создано Рузвельтом в Соединенных Штатах. Суть социального государства состояла в том, что буржуазия отдавала рабочему не только основную, но и часть прибавочной стоимости частично в виде зарплаты, частично в виде социальных пособий и гарантий (пенсии, пособия по безработице, стипендии учащимся, льготы различным категориям работников, надбавки за стаж и т.д., и т.п.). Контроль за всем этим осуществляло государство, отбиравшее у капиталистов часть прибыли в виде налогов, кроме того наиболее убыточные отрасли хозяйства перешли под государственный контроль. Ко второй половине ХХ века социальное государство в той или иной степени существовало во всех странах Западной Европы. Заговорили даже о «шведском социализме», причем заговорили всерьёз. Интересно, что так называемые «соцстраны», то есть страны догоняющего индустриализма, как правило делавшие своей идеологией ленинизм, эти самые страны служившие пугалом для западной буржуазии и побуждавшие ее идти на создание социального государства, сами создавали у себя социальное государство гораздо позже капстран или не создавали вообще. Причина тут была не в особой жадности индустриальной бюрократии, а в логике раннего капитализма, в стремлении «догнать и перегнать». Подобно Гобсекам раннекапиталистической Европы «социалистические» бюрократы и сами жили весьма скромно (по западным, разумеется, масштабам), и работников держали в черном теле, а всю прибыль вкладывали в расширение производства. Более того, именно жадность верхов, пожелавших жить не хуже западных миллиардеров была одной (причем едва ли не основной) из причин крушения II мира. Как бы то ни было, «социалистические» бюрократы предпочитали не столько платить рабочим, сколько призывать их к «ударному труду», обещая златые горы в будущем. Тем не менее, к началу 60-х социальное государство появилось и в СССР, и в большинстве других стран Восточной Европы. Со временем однако социальное государство стало все больше тяготить капиталистов. К тому же возрастание роли финансового капитала с одной стороны уменьшило прибыли промышленников, а с другой – сделало более прозрачными границы. В результате на периферию из центра хлынули капиталы, а с периферии в центр – дешевая рабочая сила.
Приток рабочих рук с периферии, как и вывоз на нее капитала, начался не вдруг и не мгновенно. Еще в середине ХХ века на резиновых заводах Англии появились индусы, а в Германии турецкие и югославские гастарбайтеры. Как уже говорилось, Турция умудрилась решить за счет центра проблему избытка пролетариата (до своего распада аналогично решала ее и Югославия), и это (как ранее начало вывоза капиталов) было уже своего рода симптомом – центр и периферия начинали меняться местами, как когда-то поменялись местами Рим и варварские народы (поначалу Рим грабил варваров, затем варвары начали грабить Рим). В дальнейшем тенденция начала усиливаться, перепуганные европейцы заговорили об ограничении иммиграции, но капитализм имеет свою логику. Приток периферийных работников, равно как и перевод производства на периферию дает буржуям возможность не только натравливать пролетариев друг на друга по национальному, расовому, религиозному и иным признакам, но и ликвидировать социальное государство под предлогом его дороговизны, неконкурентоспособности производства. Процесс ликвидации социального государства затронул не только весь I, но и II мир, мы отлично видим это на примере постсоветского пространства. Интересно, что в тех странах II мира, где существовало социальное государство, его ликвидация обычно сопровождалась отказом от «социалистической» идеологии, в тех же «соцстранах» где социального государства не было, а следовательно нечего было и отменять, идеология чаще всего сохраняется.
Данный период, называемый обычно периодом глобализации получил у люксембургианцев (последователей Розы Люксембург) название периода упадка капитализма. Смысл термина состоит в том, что нынешний капитализм доел уже весь докапиталистический уклад и теперь вынужден заниматься самоедством. Если раньше отделение капиталистических Нидерландов от феодальной Испании или завоевание капиталистической Англией первобытнообщинной Австралии способствовало развитию капитализма, а стало быть и техническому прогрессу (росту производительных сил), то нынешние войны не способствуют ничему кроме разрушения и перераспределению богатства внутри капиталистического мира, в мировом масштабе оно только уменьшается в результате военных потерь и разрушений. То же относится и к экономической конкуренции – победа одной кампании над другой в масштабах мировой экономики ничего не прибавляет.
Надо сказать, что докапиталистический уклад разрушен еще не везде и не до конца. Кроме того то тут, то там делаются попытки использовать своего рода социальное «вторсырье», заново воссоздавая традиционное общество. В России примером таких попыток может служить отношение властей к некоторым религиозным сектам вроде последователей Виссариона или анастасийцев, создающих общинные поселения. Власти не только терпят их, но порой и оказывают им помощь, предоставляя землю. Логика властей проста – земля все равно пустует, а люди, идущие в такие секты, как правило являются маргиналами; в общинах же они заново социализуются и занимаются полезным делом. Однако ни такого рода «вторсырьё», ни остатки докапиталистического общества уже не могут накормить весь мировой капитализм, вынужденный не только подчищать остатки, но и пожирать самого себя, подобно стае крыс запертых в клетку.
В свое время подобная ситуация привела к краху Римскую империю. Однако античное общество состояло не только из стран античного капитализма, но и из стран периферии. Именно на периферии было создано новое общество (другое дело, что при этом оно использовало культурно-экономическую базу созданную странами античного капитализма). Сейчас периферия в основном уже переварена капитализмом. Поэтому предсказать будущее довольно трудно. Может быть человечество вернется к феодализму или вернее к азиатскому деспотизму, или еще вернее создаст новый вариант деспотизма, который будет так же отличаться от прежнего азиатского как средневековый феодализм от раннего античного. Между прочим в нынешней экономике (особенно в ее периферийно-мафиозных вариантах (а это сейчас едва ли не больший сектор капиталистической экономики)) отчетливо проявляются элементы феодального вассалитета. Учитывая экологический кризис и нехватку ресурсов, новый деспотизм может принять форму экофашизма****. А может быть кризис примет такие размеры, что выживут лишь несколько сотен или десятков тысяч людей, которые будут охотиться на крыс и ворон (пока эволюция не создаст новых видов, взамен истребленных человеком). Что же до возможности создать бесклассовое общество, не дожидаясь, пока оно создастся само вследствие полного или почти полного вымирания человечества, то такая возможность, скажем прямо, не велика. Во всяком случае шансы на успех сейчас даже меньше, чем сто лет назад. Однако они гораздо больше, чем пятьдесят лет назад.
Во второй половине ХХ века источником революций была в основном периферия. Увы, эти революции не перерастали в мировую. Пролетариат центра не хотел революции.
Помимо наличия социального государства была еще одна причина пассивности первомирского пролетариата. Европейские пролетарии предыдущих поколений были либо разорившимися крестьянами, ремесленниками, дворянами – словом представителями докапиталистического общества, либо их потомками в первом поколении. Они еще видели прежний мир и его гибель. Их пролетарское состояние не было для них ни привычным, ни желаемым, равно как и весь новый уклад. Они могли идеализировать старый, но чаще и к нему относились критически. Все познается в сравнении, и капитализм открывал глаза на многие недостатки прежних формаций, равно как и прежние формации не давали закрыть глаза на пороки капитализма. А сознание того, что новое смогло развиться и убить старое наводило на мысль, что и это новое может быть убито чем-то новейшим, которое будет так же отличаться и от нового, и от старого, как новое и старое отличаются друг от друга. Будучи выходцами из общества, где еще сохранялся какой-никакой коллективизм, пролетарии той эпохи не были разобщены и быстро находили общий язык друг с другом. Наконец, тогдашние производственные процессы были достаточно просты, а квалификация рабочих достаточно высока, причем одно способствовало другому; а потому никто из тогдашних пролетариев не сомневался в возможности самостоятельно управлять производством.
К середине века организация производства усложнилась, а производственные операции упростились. Опять-таки одно дополняло другое – чем сложнее было организовано производство, тем больше можно было разбить его на простейшие операции, поручив каждому работнику одну из них. Венцом такого производства стал конвейер, на котором рабочий всю жизнь крутил одну гайку или просверливал одну дырку, не имея ни малейшего понятия о том, на кой, собственно, чёрт эта гайка или это дырка нужна. Кроме того, на смену рабочим первого поколения пришли потомственные рабочие. Маркс почему-то считал, что рабочие, «переварившиеся в фабричном котле», будут более революционны, нежели их предшественники. С таким же успехом можно было надеяться, что потомственный раб, с детства знающий, что у него есть хозяин, который, пока раб мал, будет его использовать в качестве мальчика на побегушках или для своих педофильских забав, в потом, когда тот подрастет, может, пошлет его вкалывать на поле, а может, сделает надсмотрщиком или личным телохранителем, что такой раб будет более склонен к бунту или побегу, чем повстанцы Спартака, большую часть жизни прожившие на свободе. Как потомственный раб чаще всего даже не понимает, что такое свобода, и мечтает не о свободе, а о «хорошем господине», который зря не бьет и хорошо кормит, так и потомственный рабочий как правило даже не понимал, что может быть на свете еще что-то кроме капитализма (в крайнем случае он считал альтернативой «реальный социализм» (то есть догоняющий индустриализм под социалистическими лозунгами), бывший по сути дела одной из разновидностей раннего капитализма) и мечтал только о хорошей зарплате. Социальное государство эту мечту осуществило. На кой чёрт такому рабочему нужна была революция?
Это определяло исход периферийных революций. Коммунистическая революция не ставшая мировой вообще обречена, но на периферии это было выражено особенно ярко. Произойди революция в Англии или Франции, она могла бы продержаться несколько лет или даже десятилетий, в ожидании мировой революции. Периферийная страна всегда была более слаба экономически, а значит и в военном отношении, чем «передовые» страны. Чтобы избежать интервенции, ей во-первых, надо было не слишком нарушать мировые правила игры и желательно еще встать под «крышу» одной из сверхдержав (что означало возможность экономического диктата), а во-вторых, как можно скорее либо развить военную промышленность, либо каким-то образом войти в мировой рынок, чтобы иметь средства на покупку оружия – и то и другое означало развитие в стране капитализма (чаще всего в форме догоняющего индустриализма).
Глобализация стерла границы между центром и периферией. Это не значит, что мир стал одинаков. Формируется новый центр или «глобальный город» – области сосредоточения финансовых операций и сферы услуг, новая периферия – области полного упадка, переваренные капитализмом, и новый промежуточный или «второй» мир – производственные районы, а следовательно, формируются и новые границы. Однако эти границы не совпадают со старыми, они менее стабильны и более проницаемы. И что всего важнее, глобализация перемешала пролетариат. Современному пролетарию арабского или китайского происхождения для того, чтобы встретиться с пролетарием-французом или пролетарием-американцем зачастую не нужно пересекать моря и океаны – достаточно просто перейти на другую сторону улицы. Среди участников «беспорядков» арестованных французской полицией осенью 2005 г., 40% составили арабы, 30% – чернокожие и еще 30% – белые, потомки эмигрантов из европейских стран (Греции, Италии и т.д.). Подобная ситуация, учитывая знакомство верхов с принципом: «Разделяй и властвуй!» может привести к столкновениям внутри пролетариата на расовой, этнической или религиозной основе, но может привести и к синтезу нового революционного субъекта. История показывает: подобно тому, как в металлургии сплав обычно оказывается крепче любого из составляющих его металлов, а в химии взрывчатые вещества как правило представляют собой смесь различных компонентов, подобно этому и в классовом обществе наиболее революционными оказываются социальные слои, имеющие «смешанное» происхождение. Так в российском пролетариате начала ХХ века меньшую (но все же заметную) часть составляли потомственные горожане, часто потомственные наемные рабочие, имевшие столь высокую квалификацию, что она позволяла им разбираться в производственном процессе лучше самих хозяев; большую же часть составляли выходцы из села, крайне неквалифицированные зато сохранившие навыки сельского общинного управления. В Италии 60-х-70-х гг. сходная ситуация сложилась на заводах Фиата, где работали с одной стороны квалифицированнные рабочие севера, с другой – бывшие крестьяне юга (и где имел место резкий подъем рабочего движения). В Аргентине начала ХХ века, где «почти каждый рабочий был анархистом», пролетариат вообще набирался со всего света*****. Наиболее активное и наиболее революционное крестьянское движение в период Русской революции 1917-1921 гг. имело место в многонациональных регионах (Поволжье, юго-восток Украины). Интересно, что в этих районах было много крупных сел и поселков, жители которых были наполовину крестьянами, наполовину рабочими. В полу-городках полу-селах жило и большинство населения Арагона, где в 1936 году революционные преобразования продвинулись наиболее далеко (вплоть до создания коммун и отмены денег). Подобных примеров можно привести великое множество.
В сегодняшнем пролетариате смешиваются и потомственные рабочие, неожиданно лишившиеся социального государства, и выходцы из III мира, не утратившие еще навыков самоорганизации и коллективизма, и квалифицированные специалисты, владеющие сложнейшими компьютерными программами, и низкооплачиваемые рабочие, вручную строящие многоэтажные дома, в нем можно встретить выходцев из самых разных стран и материков, самых разных культур, языков и цветов кожи – и все это настолько перемешено, что в ближайшее время вся эта масса с неизбежностью пойдет войной либо на саму себя, либо на своих угнетателей. На кого именно, зависит от человечества в целом и от каждого человека в отдельности.
Вырваться из накатанной колеи можно только на резком повороте. Сейчас человечество переживает именно такой излом истории. Возможно, это последний поворот перед пропастью. Возможно, даже улетев в пропасть, человечество выживет и получит новый шанс. Возможно, не выживет. Будущее покажет. Мы же живем в настоящем. Как сказал бы в данном случае Кальвин, что именно ему было предопределено, человек узнает только после смерти, попав в рай или в ад, пока же он жив, ему следует добиваться рая. Что предопределено человечеству, узнают наши потомки, если таковые будут. Нам же предстоит предопределять. Фаталисты совершенно правы, когда говорят о провидении, с одной лишь только поправкой: человечество – само свое провидение. Провидение – это мы, каждый из нас мельчайшая его часть, что оставляет каждому из нас надежду. На этой оптимистичной ноте, пожалуй стоит и закончить. Пока (?) закончить.

___________________________________________________________________________
* Другим вариантом создания избытка было выбрасывание «лишних ртов» на новые земли (античная Греция). Поскольку это все равно было одной из форм территориальной экспансии, можно считать данный вариант частным случаем первого.
** Если внимательно посмотреть, то окажется, что вообще невозможно четко определить, когда именно локальные войны переросли в мировую. Например, отсчет II мировой с момента нападения Германии на Польшу, не более обоснован, чем, отсчет с Мюнхена, с оккупации Чехословакии или с Аншлюса. Однако мировые войны это опять-таки отдельная тема.
*** Термин «мелкая буржуазия» употребляется здесь в том неправильном значении, в котором его обычно употребляют марксисты (то есть речь идет не только о лавочниках, но и о ремесленниках).
**** Под экофашизмом автор понимает экономическую формацию, при которой большинство населения ограничено в потреблении и в доступе к «благам цивилизации» (компьютеру автотранспорту и т.д.), коими пользуется лишь правящая элита.
***** Будучи испаноязычной, Аргентина многими воспринимается как страна эмигрантов из Испании. Однако испанцы составили лишь большинство аргентинского населения (и, может быть, даже не абсолютное). Значительную часть его составили также итальянцы, и даже Буэнос-Айрес первоначально был итальянским городом (подобно тому, как Нью-Йорк – голландским). Помимо испанцев и итальянцев в Аргентину эмигрировало много выходцев их балканских стран, Украины, а также из Германии.


ДРЕВНИЙ ФЕОДАЛИЗМ И ДРЕВНИЙ КАПИТАЛИЗМ

Традиционный марксизм объединяет древний феодализм и древний капитализм в одну формацию под названием «рабовладение». Сразу отметим, что слово «раб» крайне неудачно в качестве классового термина – это термин сословный или даже юридический. Рабами были не только работники, но и надсмотрщики, управляющие, воины; чиновники, рабы могли занимать самые высокие должности, вплоть до царских советников. Можно спорить о том, являлся ли «скиф-стрелок» (раб-полицейский в древней Греции) представителем власти или только орудием представителя власти, как рентгеновский аппарат на таможне или полицейская овчарка, однако нельзя не согласится с тем, что раб-надсмотрщик ни в коем случае не относился к одному и тому же классу с рабом, добывавшем мрамор в каменоломне или собиравшем маслины на огороде хозяина. Эксплуатируемый класс состоял не из всех рабов, а из рабов-работников, выполнявших производительный труд. Но поскольку под рабами понимаются чаще всего именно этот слой рабов и поскольку в дальнейшем мы будем говорить прежде всего о нем, договоримся, что в дальнейшем под термином «раб» мы будем понимать именно раба-работника, в противном же случае мы будем специально пояснять, о каких именно рабах идет речь.
Принято считать, что разница между эксплуатацией рабовладельцем раба и эксплуатацией феодалом крестьянина состоит в следующем: у раба отбирается весь продукт его труда, хозяин тратится только на его, раба содержание, крестьянин же отдает феодалу лишь часть произведенного продукта, остальной продукт оставляя себе; поэтому рабу все равно, сколько он произведет, он работает из-под палки, крестьянин же знает, что, чем больше он произведет, тем больше останется и на его долю. В действительности, однако, все было совсем не так. Прежде всего часть продукта крестьянин отдает в виде оброка, на барщине же он работает только на барина и тоже, разумеется, из-под палки. При этом барщина для большинства крестьян была основной (а то и единственной) повинностью, о замене ее оброком они мечтали. В екатерининской России барщина длилась шесть дней в неделю, на себя крестьянин работал ночью и в воскресенье. Чем он отличался от сицилийского раба, который днем работал на хозяина, а ночью шел добывать себе подножный корм? Только тем, что российский раб для собственного прокормления пахал, а сицилийский – грабил путников. Первый теоретически мог в зависимости от усердия собрать больший или меньший урожай (но реально собирал такой, на какой ему хватало сил), второй – ограбить большее или меньшее количество путников. Что же касается оброка, то именно его платили спартанцам илоты (отдавая половину урожая), которые, к тому же никому из спартанцев не принадлежали – они были собственностью свей Спарты, то есть фактически крепостными. Однако общественный строй в Спарте почему-то считают рабовладельческим. При долговой зависимости лично свободный крестьянин выплачивал своему кредитору проценты по долгу, под угрозой обращения в долговое рабство, причем речь в данном случае идет не о римском колонате (который принято считать зачатком феодальных отношений), а о явлениях, имевших место в ранних Греции, Риме, Двуречье. Наконец, в любом феодально-крепостническом обществе есть небольшой, но реальный слой так называемых дворовых слуг (поваров, кучеров, нянек, портных и т.д.), весь продукт труда которых принадлежит хозяину. Кстати говоря, крепостное состояние тоже является фактором скорее юридически-сословным, чем классовым (хотя обычно совпадает с последним). Феодал может отпустить крестьянина на заработки, или сделать его управляющим, при этом тот все равно останется крепостным. Словом, различие между рабом и крепостным при ближайшем рассмотрении оказывается надуманным.
Вообще же большинство обществ, относимых к «рабовладельческим», в действительности являлось азиатско-деспотическими. К последним, очень может быть, стоит отнести и критскую и микенскую цивилизации, хотя, может быть, при более внимательном изучении они окажутся тем же самым феодально-капиталистическим циклом на еще более раннем уровне или синтезом, или какой-то иной формацией. Сейчас о них известно слишком мало, чтобы давать четкую оценку. Безусловно обществами древнего феодализма и древнего капитализма являлись, во-первых, античные общества (Греция, Рим), а во-вторых, ряд семитских – финикийское, древнееврейское, древнеарабское.
Античные общества, как и положено феодальным, формировались в условиях войны, причем, дорийцы первоначально завоевали территорию, на которой производительные силы были более развиты, чем у самих завоевателей. Тут можно вспомнить, что германские и славянские вожди стали королями и князьями лишь после того, как ограбили Рим и Византию. Кто знает, как бы сложилась судьба дорийских вождей, не завоюй они микенские державы. Если даже считать, что дорийцы не взяли у микенцев ни грамма золота, ни головы скота (что весьма сомнительно), а только переняли у них какие-то технологии (например, научились разводить оливки или делать из них масло), то и это – фактор немаловажный. С другой стороны, микенская социальная структура была полностью разрушена и не мешала развитию новых отношений. Те же общины, которые устояли перед дорийцами (например, жители аттики), сохранили свои производительные силы, но, видимо, утратили старые производственные отношения, оказавшись в том же положении, что и дорийцы. С римлянами дело обстоит сложнее. Скорей всего, они действительно являются потомками если не троянцев, то соседей последних (по-видимому, хетто-лувийцев), а если и нет, то все равно, будучи носителями индоевропейского языка, они пришли в Италию извне. Вопрос однако в том, когда они пришли и что тут нашли в смысле производственного уровня. Что же до социальных структур, то они, видимо, сохранили свою собственную и особого влияния соседей не испытали. Оставим римлян пока в покое и вернемся к грекам.
Расслоение на работников и воинов началось в постахейском обществе сразу после дорийского завоевания. Формально все взрослые греки были воинами, но от плохо вооруженных и не умеющих воевать крестьян толку было не больше, чем от раннесредневековых ополченцев-пехотинцев, которым официально разрешалось уносить ноги при появлении рыцарской конницы. Настоящими воинами были представители знати, сражавшиеся на лошадях, колесницах, а иной раз и в пешем строю. Бой распадался на множество единоборств, приемы боя, как и в раннем средневековье, хоть и были примитивны, да требовали отработки и поддержания формы. Так что гомеровский Одиссей (формально живший в микенскую эпоху, но фактически списанный с басилея гомеровского периода) мог сколько угодно гордиться своим умением косить и пахать, но большую часть своего времени он должен был проводить не в пахоте и косьбе, а в военных упражнениях. Кроме того его вооружение, не говоря уже о коне или тем более колеснице, стоило по тем временам целое состояние, значит он должен был быть человеком богатым. А источник любого богатства, как известно, труд, а коль скоро ему и так-то на труд времени не оставалось, значит, он должен был использовать плоды чужого труда.
Объектом эксплуатации знати становились не только рабы, но и свободные крестьяне. Последние, попадав к представителю знати в долг (а к кому же им еще было попадать в долг, если, как мы видим, богатство и знатность в то время коррелировали), попадали автоматически и в зависимость. Должник выплачивал проценты по долгам и не мог уйти, не расплатившись, а если не мог выплатить процент, то просто попадал в долговое рабство. Как видим, граница между рабом и простолюдином вообще оказывалась размытой.
Приблизительно с VII в. до н. э. в Элладе начинается появление нового слоя – работников-воинов. Появление это имело экономическую основу – в обиход вошло железо.
Железное оружие было намного дешевле медного, его мог купить обычный крестьянин. Правда, крестьянин не владел искусством единоборства, но за счет своей многочисленности крестьяне могли выстроиться в фалангу, с которой не могли справиться никакие единоборцы. Бой в фаланге, правда, тоже требовал обучения, но ни такого долгого и частого как единоборство. К середине VII в. до н. э. фаланга вытеснила колесницы и стала основным родом войска. В торговых полисах, где не меньшее значение чем армия имел военный флот, работниками-воинами стали и малоимущие бедняки, участвующие в морских походах и сражениях в качестве гребцов. Своеобразная ситуация сложилась в Спарте. Здесь работники-воины в конце концов превратились в просто воинов, слившись со старым военным сословием и фактически поглотивши его (хотя некоторые привилегии знати в Спарте сохранились). После того, как это новое положение было возведено в закон (запретивший гражданам Спарты заниматься чем бы то ни было, кроме военного дела), нишу работников-воинов в Спарте заняли периэки.
Интересно, что ни в Греции ни в других раннефеодальных обществах так и не сложился вассалитет*. Объясняется это скорей всего просто малыми размерами древнефеодальных образований. Даже Рим в свой раннефеодальный период занимал крайне незначительную территорию. Пожалуй, только Спарта была достаточно велика для того, чтобы начать делиться на уделы, но в Спарте была слишком напряженная ситуация с илотами, чтобы аристократия могла себе позволить феодальные вольности и нарушения дисциплины. Даже после того как спартанские верхи приняли в свои ряды работников-воинов, превратив их в просто воинов, даже после этого эксплуататорам приходилось напрягать все силы, чтобы держать илотов в повиновении, и не всегда это удавалось (вспомним хотя бы Третью Мессинскую войну).
Вообще спартанцы были для Эллады своеобразным исключением, в том смысле, что они грабили своих – то есть вели свои захваты на греческой территории. Большинство же древнегреческих общин либо ограничивались защитой своих владений, либо вели экспансию морскую, за пределами Эллады. Пиратство, увековеченное в легенде об аргонавтах, и освоение новых земель, куда можно было при случае отправить «лишние рты» (в результате Великой колонизации территория Греции увеличилась более чем вдвое), привели к первоначальному накоплению, на базе которого в Греции и начал развиваться древний капитализм, сначала торговый, а затем и промышленный. К старым конфликтам прибавился конфликт между аристократией и буржуазией (купцами, владельцами крупных мастерских), которая, как и положено, использовала в своих интересах крестьянство и городскую бедноту.
Социальные потрясения, явившиеся следствием этих самых конфликтов, не были столь кровавыми, как буржуазные революции Нового времени. Причина этого в небольших размерах полисов. На территории какой-нибудь Аттики просто не было места (в прямом смысле слова) для Вандеи, а если бы оно и было, то половина вандейцев оказалась бы лично близко знакома с афинскими Робеспьеросами и Кутоносами, и те бы прекрасно знали, чего хотят вандейцы и что надо делать, дабы не допустить восстания. К тому же в случае военного конфликта внутри полиса после первого же сражения одной из сторон некуда было отступать кроме как «за границу». Точно так же, по тем же самым причинам в средневековой Флоренции (где развился капитализм) аналогичные потрясения также выглядели детской дракой по сравнению с французской или даже английской революциями. Интересно, что борьба между знатью и буржуазией в античном мире не породила абсолютных монархий, зато она породила раннюю тиранию – явление столь же характерное для своего времени, как абсолютная монархия и революционная диктатура для своего.
Что представляли из себя перемены, произошедшие в результате древних революций, хорошо видно на примере Афин, ставших, по сути дела, эллинской Англией. В целом перемены вполне соответствовали переходу от феодализма к капитализму С одной стороны, была ослаблена власть знати, а с другой, защищена от посягательств частная собственность (закон Драконта установил смертную казнь даже за кражу грозди винограда (чем не сталинские «колоски» или «двести метров пошивочного материала»**?)). Взамен старого сословного деления устанавливалось деление по имуществу. Проводилась кодификация обычного права (то есть фактически переход от обычая к закону), искусственно разрушались старые связи, на место которых приходило территориальное деление (замена родового деления территориальным). Вместе с тем кое-какие выгоды от перемен получили и свободные крестьяне – были аннулированы долги и ликвидировано долговое рабство. В основном все эти и им подобные реформы способствовали дальнейшему развитию древнего капитализма. Такого рода перемены затрагивали разные полисы в разной степени – неравномерность развития свойственна любому капитализму (да и не только капитализму).
Развитие капиталистических отношений постепенно приводило к расслоению свободных крестьян и разорению большей их части. Причем этот процесс затронул не только торговые полисы вроде Афин, но и аграрные, вроде той же Спарты, где к концу ее существования от десяти тысяч полноправных граждан осталось не больше полутысячи (остальные, разорившись, потеряли свои права). Правда, в Спарте полноправные граждане были не крестьянами, а воинами-рабовладельцами, хотя и сохранившими ряд особенностей от того времени, когда они еще были «средним» сословием. Периэков этот процесс затронул в меньшей степени, а в Фивах большая часть свободных крестьян сохранила свои участки. Словом, «отсталые» полисы страдали от капитализма значительно меньше, чем «передовые».
В результате разорения крестьян во многих полисах образовался довольно большой слой пролетариата, который вполне можно было бы использовать в качестве наемной рабочей силы. Однако античные купцы и хозяева мастерских предпочитали использовать труд рабов. В этом, собственно говоря и состоит основное отличие древнего капитализма от современного. Как известно, в античном обществе наёмный труд вообще презирался, презирались и различные формы труда (прежде всего ремесленные), считавшиеся уделом рабов. Однако в средневековой Европе наёмный труд презирался не меньше, но голод – не тетка и в Италии крестьяне становились «чомпи», а в Англии бывшие йомены и даже баронские лучники нанимались на первую попавшуюся работу. Переселившиеся в Рим готы, чтобы не умереть с голоду, продавали в рабство своих родственников или самих себя. Но никто из них почему-то не догадался продать себя на восемь, десять или двенадцать часов в день с перерывом на обед. Думается, что на такое предложение просто не было спроса. С другой стороны, кое-где наёмный труд таки использовался, например, бедняки нанимались на корабли матросами и это не считалось зазорным. В конце концов, ведь бытие определяет сознание. Скорей всего, просто большинство античных капиталистов считали более выгодным использовать труд рабов, чем наёмных работников, точно так же как большинство современных считает более выгодным нанимать свободных пролетариев. Видимо, при тогдашнем уровне техники рабы в самом деле были выгоднее. Вообще же, как уже говорилось, в какой-то мере наёмный труд в античном обществе все-таки использовался, а рабство сохранилось и до наших дней. Однако, если сейчас, использование рабского труда несравнимо меньше, чем использование наёмного, то тогда было наоборот.
Можно дать и другое объяснение, не противоречащее первому, а дополняющее его. Как известно, на ранней стадии капитализма феодальное угнетение часто не только не уменьшается, но и даже возрастает, особенно в странах периферии. Лишь позднее она вытесняется эксплуатацией наёмного труда. Древний капитализм просто не дошёл до той стадии, когда не принудительный, а наёмный труд становится массовым, присущие капитализму проблемы в древнем обществе обострились на ранней стадии и погубили древний капитализм раньше, чем он погубил рабство.
Так или иначе, но почти весь древнегреческий пролетариат оказывался избыточным, а рабов, труд которых с развитием древнего капитализма использовался чем дальше, тем шире, Греция не столько завоёвывала, сколько покупала, это требовало новых капиталов, а значит – новых экспроприаций, новых разорений, новых пролетариев. Эта проблема в значительной степени решалась за счет выброса «лишних ртов» в колонии, однако в ряде полисов (прежде всего в Афинах) она не была решена до конца, афинские феты стали мощным фактором дестабилизации и без того не особо стабильной жизни полиса.
Если эксплуатируемый пролетариат древней Греции состоял большей частью из рабов, то класс капиталистов мало отличался от современного. Помимо купцов к нему относились хозяева крупных эргастериев (мастерских), в которых работало от нескольких десятков до более сотни рабов в каждом (цифры просто огромные, учитываю тогдашнюю малочисленность населения). В таких эргастериях имело место разделение труда и довольно узкая специализация (были мастерские изготовлявшие только мечи, только щиты, только светильники и т.д.). Появились и сельские капиталисты. Например, знаменитый Перикл, бывший первым стратегом (главкомом) Афин четверть века (срок просто беспрецедентный для того времени (обычно стратега сменяли через год, максимум – через несколько лет)), продавал всю продукцию своего поместья подчистую, все же необходимое для своего потребления он покупал на рынке (обычный свободный крестьянин большую часть урожая потреблял сам, излишки же продавал, чтобы на вырученные деньги купить то, что не мог изготовить сам). О доходах Перикла свидетельствует тот факт, что, когда его упрекнули в излишней трате казённых денег на общественные сооружения, он пригрозил, что будет их строить за свой счет, что ещё выше подняло бы его популярность. Вообще, такая вещь как политический подкуп в демократических полисах Эллады (а это были как правило торгово-промышленные полисы) расцветала буйным цветом. Фактически хвалёная древнегреческая демократия очень скоро превратилась в господство богачей, поддерживаемых люмпен-пролетариатом. Свободные крестьяне для участия в политической жизни должны были отрываться от своих наделов, а потому излишняя активность была им просто не по карману. Введение платы за посещение собраний только усилило проблему – плата была слишком мала, чтобы компенсировать потери крестьянина, проведшего день на собрании, а не на поле, зато вполне достаточна для того, чтобы привлечь на собрание городского люмпена, не имеющего никакого другого заработка. Немудрено, что в «аграрных» полисах (то есть в тех, где капиталистические отношения были неразвиты) большая часть свободного населения довольно скоро стала поддерживать не капиталистов-демократов, а старую аристократию, точно так же, как вандейские крестьяне поддержали роялистов. Если древние Афины и Коринф были для своего времени «Парижами без Вандей», то аграрные полисы становились «Вандеями без Парижей».
Развитие древнего капитализма привело к новому для античного мира явлению – созданию централизованных государств. Помимо поздних тираний (довольно кратковременных в балканской Греции, но довольно устойчивых в Великой Греции (южная Италия и Сицилия)), к таким государствам можно отнести и первый Афинский морской союз, попытавшийся поставить под свой контроль всю Грецию. На гегемонию кроме Афин претендовала Спарта, а позднее еще и Фивы, борьба между гегемонистами привела к двум Пелопонесским войнам, имевшим для тогдашнего античного мира примерно такое же значение, как для Европы ХХ века две мировые. Трудно сказать, что больше двигало участниками Пелопонесских войн: желание переделить мир или стремление навязать другим полисам свои порядки – иными словами, на что больше были похожи эти войны: на войны империалистические или на разборки между Парижем и Вандеей. Впрочем, четкую грань здесь провести невозможно, ибо обе тенденции сильно друг с другом переплетаются, недаром «отсталую» Вандею поддерживала «передовая» Англия, а во время первой Пелопонесской войны древнекапиталистические Сиракузы и Коринф воевали против Афин в союзе со Спартой, да и аграрные Фивы во второй Пелопонесской громили спартанцев.
Как и следовало ожидать, в Афинах наибольшими сторонниками захватнических войн были с одной стороны представители крупной буржуазии вроде Перикла или Клеона***, а с другой люмпены частично подкупленные древними капиталистами, частично рассчитывающие поправить свое положение за счет военного грабежа. Свободные крестьяне выступали против войн, отрывавших их от работы и разрушавших их хозяйство (в случае прихода завоевателей на территорию Аттики страдали в первую очередь крестьянские наделы). Однако, чем больше в Афинах развивался капитализм, тем меньше там оставалось свободных крестьян и тем меньшую роль они играли в общественной жизни. Интересно, что это не только не ослабляло военную мощь Афин, но даже и усиливало ее – основной боевой силой державы был флот, а матросы набирались не из крестьян, а из городской бедноты.
Пелопонесские войны в конце концов истощили силы всех своих участников, после чего вся балканская Греция оказалась под властью Македонии. В созданных Македонским и его наследниками эллинистических государствах, являвшихся различными вариантами синтеза античного общества с азиатско-деспотическим, равно как и в Великой Греции продолжалось дальнейшее развитие древнего капитализма, однако раньше, чем оно смогло дойти до своего логического завершения, все эти страны были завоеваны Римом, попутно уничтожившим и древнекапиталистический Карфаген.
В Риме проходили в общем-то те же самые процессы, что и в Греции, только здесь на них накладывались борьба между патрициями и плебеями, самнитское восстание – словом борьба неграждан или неполноправных граждан за гражданские права. Древнефеодальным для Рима можно считать период правления царей (рексов), период республики в Риме соответствует полисному периоду в Греции, а период империи – периоду эллинизма.
Поначалу Рим, как и Греция, осуществлял колонизацию, только сухопутную, завоевывая окрестные земли и раздавая их своим гражданам. При этом часть местного населения, у которого эти земли отбирались, гибла или превращалась в рабов. Это препятствовало разорению римского крестьянства, но лишь до поры, до времени. Завоевав Италию, Рим начал превращать вновь завоеванные территории в провинции, в которых экспроприированная земля не раздавалась, а продавалась. После этого разорение крестьян пошло своим ходом, и поскольку, в отличие от греческих, римские пролетарии не уплывали за море, а все оставались в столице, проблема избыточного пролетариата в Риме всегда стояла острее, чем в даже в Афинах. Разорение крестьян вынудило республику перейти к профессиональной армии. Сравнительно незадолго до этого Рим одержал победу над Карфагеном, именно благодаря превосходству ополченцев над наемниками, но теперь у него не было другого выхода. Это привело к тому, что республику сменила серия диктатур (Мария, Суллы, Цезаря), а затем и вовсе установилась монархия. Правда, введение профессиональной армии несколько уменьшило количество избыточного пролетариата (пролетарии становились солдатами, а выйдя в отставку, могли получить землю в провинции и стать крестьянами), но все равно эта проблема оставалась более острой, чем в была в Греции.
Зато рабов Рим не покупал, а брал даром в завоеванных территориях (при этом отобранная у местных жителей, ставших рабами, земля большей частью превращалась в капитал), с которых к тому же он собирал налоги. Это в сочетании с огромной по тем временам территорией привело к более глубокому чем в Греции или даже в эллинистических странах развитию тенденций, характерных для капитализма, в частности, к созданию мощного централизованного государства и практически полному устранению какого бы-то ни было самоуправления. Вряд ли позднюю Римскую империю можно считать аналогом европейских абсолютных монархий – как и поздние тирании Греции, а равно и эллинистические монархии она возникла не на заре древнего капитализма, а скорей на его закате.
Но и Рим не смог проглотить весь мир. В конце концов империя перестала расти, после чего в ней начался кризис формации. Некоторое время Рим еще «доил» периферию, но затем ослабел и сам стал объектом варварской экспансии.
Причины слабости древнего капитализма следует искать опять-таки в экономике. Классический капитализм победил все остальные уклады потому, что капиталистическая экономика оказалась наиболее сильна с военной точки зрения. Иными словами, она позволяет наделать лучше и больше оружия, чем другие уклады, и набрать большее число негодяев, готовых этим оружием воевать где угодно и с кем угодно. Однако при античном уровне производительных сил это преимущество еще не было так ярко выражено. Иными словами, объективные достоинства (с военной точки зрения) древнего капитализма (фортификационные навыки, умение создавать метательные машины, возможность содержать наёмников) ещё не могли перевесить ни его объективных недостатков (политическая нестабильность, незаинтересованность наёмников, коррупция), ни даже субъективных (меньшие запасы железной руды по сравнению с таковыми в варварских странах). По этой самой причине и Греция была завоевана более «отсталой» Македонией, и Рим разгромил Карфаген и завоевал эллинистический мир, находясь на более ранней стадии развития, и сам Рим был завоеван «отсталыми» варварами.
Однако Римская империя была не последним древнекапиталистическим обществом. Империю пережили еврейские ростовщики и арабские купцы.
О периоде древнего феодализма у семитов известно очень мало. Финикийцы уже во времена Троянской войны были «гостями морей», и появившийся примерно тогда же Карфаген был, видимо, основан уже как чисто торговый город (вообще создание колоний играло у финикийцев ту же роль, что позднее у греков). Сомнительно, чтобы финикийцы в те-то времена смогли проскочить в древний капитализм, миновав древний феодализм, скорей всего, их период древнего феодализма пришелся на более раннее время. Судя по всему, в тех краях в силу их природных особенностей у первобытных общинников очень давно возникли экономические проблемы (истребление дичи и как следствие необходимость перехода на новые источники питания), которые опять-таки в силу тамошних природных условий не могли быть решены созданием ирригационной цивилизации. Зато эти места в то время были «проходным двором», «военным перекрестком», здесь постоянно кто-то куда-то переселялся или шел на кого-то войной – идеальные условия для появления феодального общества. Древние евреи, если верить библейской историографии, были в Палестине завоевателями, а их общество, как его описывает та же Библия, весьма напоминает древнефеодальное, причем можно проследить даже его формирование. Вскоре, правда, Палестина попала под власть азиатско-деспотических монархий, но под власть Персии попали и Финикия и малоазийская Греция, это не особо сказалось на их развитии. К тому же позднее на смену персидской власти пришла власть эллинистических держав, а затем Рима. Кстати говоря, торговцами и ростовщиками стали именно эллинизированные евреи. О древнеарабском обществе мы знаем столь же мало сколь и о древнееврейском. Однако, судя по всему, у жителей Аравии в античные времена имел место именно древний феодализм или, возможно, кочевой феодализм; а Мекка и Медина времен Мухамеда (Магамета) – несомненно города древнекапиталистические. Словом, развитие древнефеодального и древнекапиталистического общества у семитов – это, конечно, «особая песня», однако закономерности по-видимому тут те же, что и в античном обществе.
Арабы и евреи сделали то, чего не смогли сделать ни греки, ни римляне, ни даже карфагеняне – освятили товарно-денежные отношения, создав буржуазные, вернее древнекапиталистические религии. Просто поразительно, насколько фарисейство и особенно ислам напоминают пуританство. По сути дела, ислам и был пуританством древности, он, правда, запретил ростовщичество, став религией торгового, а не банковского капитала, но все же религией капитала. Он превратил в товар даже отношения между мужем и женой. На самом деле любой брак – экономическая сделка, однако в большинстве обществ она стыдливо прикрывается любовью (которой на самом деле может не быть и в помине). В Европе только буржуазия нового времени, по выражению Маркса и Энгельса, «сорвала с брачных уз трогательно-сентиментальный покров и свела их к чисто денежным отношениям», только ей удалось это. На Ближнем Востоке это на тысячу лет раньше сделал ислам****.
Иудаизм (вернее фарисейство)***** и ислам помогли евреям и арабам решить проблему, с которой не справились ни Греция, ни Рим – нравственное разложение общества. Быт позднеантичного общества не соответствовал ни прежней религии, ни прежней морали, он разрушал их, не давая ничего взамен. Раннее христианство, будучи религией рабов, оказалась просто враждебной древнекапиталистическому укладу. Правда, апостол Павел (не зря он происходил из фарисеев) с его «кто не работает, тот не ест» сделал все, чтобы превратить раннее христианство в полною противоположность ему, но, видимо, просто опоздал. Христианство в павловском варианте, может быть, могло спасти Рим во времена Юлия Цезаря, во времена же Константина Рим был уже обречен, равно как и римский капитализм, и после падения Рима христианству пришлось подстраиваться уже под новую жизнь. Иудаизм же и ислам успели прижиться достаточно рано, чтобы предотвратить кризис морали (не случайно христианство, хоть и зародилось среди евреев, однако не получило среди них практически никакого распространения – евреи не нуждались в смене религии).
Однако после завоевания арабами Ближнего и Среднего Востока и Магриба древний капитализм опять-таки не смог полностью «переварить» местный уклад, к тому же с востока начали наступать тюрки. В результате на землях халифата установился некий симбиоз между древним капитализмом и различными формами феодализма, причем древнекапиталистический уклад постепенно слабел, пока в конце концов не исчез практически полностью, оставив от себя только пыль в виде восточных базаров.
Как видим, ни одному из очагов древнего капитализма не удалось превратить свою систему в мировую. Впрочем, это не удалось и ни протобуржуазной Чехии, совершившей преждевременную буржуазную революцию (Гуситские войны), ни Флоренции, создавший вполне классический капитализм с использованием наемного труда свободных пролетариев. Только голландско-английский капитализм смог завоевать сначала Западную Европу и Северную Америку, а затем и весь мир.
___________________________________________________________________________
* Нечто похожее, если не на вассалитет, то во всяком случае на феодальную лестницу можно увидеть в Македонии, до ее объединения Филиппом.
** Так официально была названа украденная с фабрики катушка ниток, за которую несовершеннолетняя работница получила срок.
*** Вождь группировки выступавшей против заключения мира (во время войны между Афинами и Спартой), владелец крупного кожевенного эргастерия.
**** Вместе с тем в исламе есть элементы социальной заботы, которых нет в пуританстве. Если по Кальвину богач попадает в рай, а бедняк – в ад, то по Магомету богач просто обязан делиться с бедняком милостыней, иначе не видать богачу рая как своих ушей.
***** Наряду с фарисейством в иудаизме были и другие течения (точно так же как в христианстве существует не только пуританство). Однако именно фарисейство сохранилось как общееврейская религия, и именно из него развился современный иудаизм.


НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Развитие подобно воде никогда не идет по одной линии, а разбивается на множество потоков, которые нельзя свести к одному из них. Нельзя утверждать, что, допустим, мезозой был эпохой динозавров, а кайнозой – эпохой птиц и млекопитающих. Мезозой был эпохой господства ящеров, кайнозой – эпоха господства птиц и млекопитающих, однако и в мезозое наряду с ящерами еще были земноводные и уже были млекопитающие, и в кайнозое наряду с птицами и млекопитающими сохранились и пресмыкающиеся, и амфибии, и даже рыбы, причем не просто сохранились, но вошли в кайнозойский биоценоз. Изрядная часть птиц и млекопитающих питается рыбами, лягушками, змеями или питается теми, кто питается рыбами или лягушками. Исчезновение «более примитивных» по сравнению с птицами и млекопитающими видов немедленно привело бы к исчезновению значительной части птиц и млекопитающих. Аналогичным образом, нельзя сказать, что средневековье было эпохой феодализма и азиатского деспотизма, вернее, сказать-то можно, но это будет неверно. Средневековье было эпохой господства феодализма и азиатского деспотизма, однако, наряду с обществами этих формаций в средневековье существовали и доклассовые общества, и древнекапиталистические. Причем, феодальные общества Старого Света постоянно взаимодействовали и с доклассовыми обществами Европейского Севера, Сибири, Дальнего Востока, Юго-Восточной Азии, Центральной Африки, и с древнекапиталистическими городами Ближнего Востока; да и азиатско-деспотические общества всегда хоть немного, да общалось с обществами других формаций. Часто такое общение быстро или медленно приводило к разрушению той или иной формации, бывали и случаи симбиоза. Как бы то ни было, но ни одной формации еще не удалось полностью уничтожить другую. Только современный капитализм вплотную подошел к этому.
Полное уничтожение других формаций будет означать для капитализма то же самое, что для коз, оказавшихся на острове, означает полное поедание ими травы. Козы в такой ситуации просто дохнут с голоду, оставляя после себя голые скалы. То же произойдет и с капитализмом, уже сейчас столкнувшимся с проблемой «голода». Коль скоро он обречен издохнуть, то человечество либо исчезнет вместе с ним либо, уничтожив капитализм, создаст (или сохранит) какую-либо другую формацию. Какую именно?
Вариантов много, начиная от первобытного коммунизма, которому, может быть, повезет уцелеть где-нибудь в пустынях Австралии, и кончая просто коммунизмом (думается, можно не объяснять, что в данном случае понимается под этим термином). Будем надеяться, что действительно где-нибудь возникнет коммунистический очаг. Но что, если одновременно с ним появятся очаги совсем иных формаций? Как быть с ними?
С капитализмом по крайней мере все ясно. Любое экономическое взаимодействие между коммунистическим и капиталистическим обществом, если оно будет вестись по капиталистическим правилам, приведет либо к эксплуатации коммунистического общества, либо даже к его разложению и в конце концов исчезновению. Если же взаимодействие пойдет по правилам коммунистическим, то также неизбежно приведет к развалу общества капиталистического, причем в последнем случае процесс пойдет гораздо быстрее, чем в первом. Коммунистическая община даже в условиях коллективной эксплуатации может довольно долго продержаться за счет фанатизма своих членов, капиталист же, каким бы фанатиком он не был, никогда не согласится вести хозяйство себе в убыток, ибо его капиталистический фанатизм направлен именно на получение прибыли. Абсолютно же не взаимодействовать с капиталистическим обществом коммунистическое сможет лишь тогда, когда территория, контролируемая капиталистической формацией, не будет иметь никакого хозяйственного значения (например, если капитализм сохранится только на острове Святой Елены), последнее, впрочем, означает скорую окончательную гибель капитализма. Следовательно, все будет зависеть от того, кто кому навяжет свои правила, а последнее, в свою очередь, от соотношения сил. Иными словами, между капитализмом и коммунизмом неизбежна борьба на уничтожение.
С первобытным коммунизмом, тоже все более менее ясно – его можно оставить в покое, а можно интегрировать в зависимости от желания самих представителей подобного общества, и если для их интеграции потребуется снабдить их современным оборудованием, то с этим у коммунистического общества не должно быть проблем ни экономических, ни этических.
Но что делать, если рядом возникнет что-то совсем иное, нежели коммунизм или капитализм? Например, если вся Евразия станет коммунистической, за исключением нескольких российских областей, причем последние образуют что-то вроде феодальной или азиатской монархии со своими князьями – губернаторами; графами – мэрами, главами районов, паханами; баронами – буграми; рыцарями – пацанами. Или если какая-нибудь секта образует в Сибири, Амазонии или где еще некое подобие ранней теократической монархии во главе со своим гуру. Как быть с подобными образованиями?
Подобные формации могут оказаться достаточно агрессивными, и тогда с ними придется вести войну, но могут быть и вполне мирными и вместе с тем довольно замкнутыми, не желающими общаться с внешним миром. При этом члены такого общества могут даже дать возможность коммунарам распоряжаться необходимыми ресурсами, находящимися на их территории (особенно, если не будут чувствовать в себе сил помешать этому), но все равно не допускать их в свой внутренний мир, избегать общения с ними, словом отгородиться от них некой моральной стеной. Как быть с такими соседями?
Подобный вопрос, наверное, был бы надуманным лет сто назад. Но сейчас, когда старое общество разваливается буквально на глазах, а потенциальные зачатки того нового, которое нам бы хотелось видеть, донельзя слабы, сегодня нельзя быть уверенным, что коммунизм, даже если он где-то возникнет, успеет объединить все общество раньше, чем какие-то его части объединит что-то другое, возможно, что и весьма мерзкое, однако при этом достаточно жизнеспособное. Вспомним, что если на большей части Европы древний капитализм был сменен варварскими общинами, то на Ближнем Востоке возник некий симбиоз древнего капитализма с феодализмом. Да и варварские общины, сменившие римское общество, тут же начали стремительно разлагаться, превращаясь в феодальные государства. Словом, никто не может дать нам гарантии не только в победе коммунизма над капитализмом, но и в том, что в случае этой победы коммунизм не окажется лицом к лицу с новыми соседями.
Думается, что, даже если оные соседи не будут мешать коммунарам экономически, взаимоотношения с ними все равно будут далеко не безоблачны. По соображениям этическим. Как не парадоксально, но в этом вопросе мы оказываемся сходны с исламскими фанатиками: те хотят, чтобы все люди жили по нормам шариата, мы – чтобы все жили по нормам коммунизма. Разумеется, мы, или вернее наши последователи не будут снимать с людей кожу или сажать их на кол за то, что те будут добровольно соглашаться, чтобы их кто-то эксплуатировал (при условии, конечно, что эта эксплуатация не затронет коммунаров). Скорей они будут применять миссионерскую тактику, то есть пропаганду и агитацию. Однако это также означает по сути дела разрушение иной формации. Вот только затянуться это разрушение может не только на годы, но и даже на столетия.
В любом случае, пока все классовые формации не будут уничтожены или по крайней мере сведены до уровня маргинальных экзотов, коммунарам вряд ли можно будет спать спокойно.

Нет комментариев. Ваш будет первым!
Загрузка...