Исторический материализм Кропоткина

Философия Кропоткина

Материализм, тем более исторический материализм у большинства людей, имеющих хоть какое-то понятие об этих понятиях (да простят меня за тавтологический каламбур или каламбурную тавтологию), твердо и однозначно ассоциируется с Марксом, возможно, также с Энгельсом или Лениным и уж, во всяком случае, не с Бакуниным или Кропоткиным. Между тем, и Бакунин, и Кропоткин были убежденными материалистами, причем последний в неменьшей степени чем Маркс (и в большей чем Ленин) заслуживает того, чтобы его отнесли к историческим материалистам, хотя сам он скорей всего никогда себя так не называл. При этом ни по своей философии, ни по своему «идейному пути» он не схож с Марксом.

Разница между Марксом и Кропоткиным это разница в «происхождении» их взглядов. Маркс был профессиональным философом, профессиональным гуманитарием, причем, в то самое время, когда гуманитарные науки воспринимались как что-то принципиально отличное от естественных, столь же отличное, сколь богословие теософия и иные религиозные «науки». Он пришел к историческому материализму как монах-алхимик – к открытию химических законов, как гениальный религиозный философ к пантеизму и материализму. Он разрушал схоластику, будучи профессиональным схоластом. Немудрено, что большинство его последователей сделало от него шаг назад, ведь они, его последователи в большинстве своем были гуманитариями и в нем видели гуманитария, а не сокрушителя гуманитарщины. Если бы учениками Лао-цзы были бы жрецы, то даосизм превратился бы в религию не через несколько столетий после своего возникновения, а гораздо раньше.

Кропоткин, в отличие от Маркса, и по роду занятий, и по образу мышления был естественником. Он пришел в гуманитарную сферу извне, пришел с твердым намерением превратить гуманитарные дисциплины из схоластики в науки, причем именно в том смысле, в каком таковыми являются естественные науки. Он сознательно стирал грань между гуманитарной и естественной сферой. Обратив внимание на то, что естественные науки как бы «вырастают» одна из другой: физические процессы порождают химические, а те в свою очередь – биологические, Кропоткин продлил эту цепочку: биологические процессы порождают социальные. При этом социальные явления не тождественны биологическим, они являются их следствием, как те – следствием химических, а последние – следствием физических.

Если до Кропоткина противники социал-дарвинизма возражали сторонникам борьбы всех против всех, что «человек – не животное» (хотя биологически Homo sapiens относится именно к царству животных) и что «биологические законы к нему неприменимы», если они пытались приписать человеку какие-то особые внеприродные с неба свалившиеся (в прямом смысле или в переносном – зависело от взглядов оппонентов) особенности; то Кропоткин громил социал-дарвинистов их же «животной» логикой. Да, – соглашался он, – при естественном отборе и борьбе за существование выживает сильнейший, в широком смысле этого слова (то есть не тот, кто способен удержать на себе больший груз, а тот, кто имеет большие возможности, за счет больших способностей к развитию ли физического усилия, к усвоению пищи, к размножению или к чему-то еще). Однако, вид, внутри которого конкуренция между особями меньше, а солидарность больше, при прочих равных оказывается сильнее вида, внутри которого конкуренция больше, а солидарность меньше. Значит, при прочих равных более дружный вид скорее выживет, чем менее дружный, значит, в ходе борьбы за существование естественный отбор не только не способствует внутренним склокам и не препятствует взаимопомощи, но и напротив, способствует взаимопомощи и препятствует склокам. Более того, иной раз он порождает симбиоз между различными видами – как бы выжили друг без друга раки отшельники и актинии? Но если межвидовая взаимопомощь не является всеобщим правилом, виды могут и враждовать друг с другом, то солидарность внутри вида по мере развития видов от низших к высшим постепенно превращается во всеобщее правило. Из этой внутривидовой солидарности вырастает и стремление к солидарности, ко взаимопомощи у человека – самого общественного из всех существ. Вообще, как заметил Кропоткин, естественный отбор дает преимущества тем видам, представители которых ведут себя так, что их поведение идет на пользу виду, а не наоборот.

Развитие идеи

Можно продолжить эту логику. Солидарность, стремление помочь своему ближнему есть ни что иное, как инстинкт самосохранения, распространенный не только на себя самого, но и на некий круг себе подобных. Чем более высоко организованно животное, тем больше оно имеет вариантов для достижения своих целей, в том числе для сохранения своего круга, и тем соответственно шире этот круг[1]. Дождевой червь спасает только самого себя и только, унося ноги, или вернее тело, на котором нет ни рук, ни ног, ни даже головы. Рыба или пресмыкающееся в зависимости от ситуации может или убежать, или отогнать угрозу. Крокодил (самое высокоорганизованное пресмыкающееся, по уровню развития сравнимое с низшими теплокровными) уже защищает свое потомство. Волк или обезьяна – свою стаю. При этом растет и разнообразие форм защиты (отвлечение внимания противника, предупреждение об опасности, помощь раненым или просто попавшим в беду сородичам, забота о более слабых). В любом случае речь идет о действиях, направленных на пользу своему кругу, а не во вред.

Выбор способа достижения своей цели вообще и выбор того, как именно помочь своим, да и вообще, что для них полезно, что нет, в частности, этот выбор непросто подчинить инстинкту, хотя, у насекомых он, видимо, подчинен именно инстинкту. У хордовых этот выбор подчинен разуму. Ему же (и это вещи взаимосвязанные), чем выше вид, тем больше подчинен выбор того, кого, собственно, причислять к своему кругу. Крокодилицы всегда будут считать своими своих свежевылупившихся крокодилят и никогда – постороннего крокодила. Собака считает своими членов своей стаи, но, будучи воспитанной среди людей, она может воспринимать как членов своей стаи людей и защищать их от других собак, хотя последние биологически ей ближе. Понятно, почему дикарь чаще всего считал людьми (то есть своими) именно своих родственников по крови и по браку – это было наиболее логичное для его уровня знаний определение. И христиане вовсе не являются первооткрывателями принципа «Возлюби ближнего своего как самого себя» – их новаторство состояло в том, что они призывали отнести к «ближним» всех "потомков Адама» (при этом критерий оставался вполне первобытным – родство). Впрочем, впоследствии большинство христиан распространяло этот принцип в лучшем случае на единоверцев, да и то чаще всего на словах.

Как бы то ни было, человек человеку может причинить сознательный вред лишь в двух случаях. Если он считает, что этим избавляет того или других людей от еще большего вреда (классический пример – это принесение соплеменника в жертву ради получения от богов хорошего урожая, без которого погибнет все племя), либо, если он не считает того, кому вредит, человеком, по крайней мере в той степени, в которой таковым считает себя. Иными словами, исключает его из числа себе подобных, равных себе, «своих ближних». Для последнего явления существует даже специальный термин: «Дегуманизация».

Дегуманизация может быть обоснована чем угодно и проводиться по любому признаку. В качестве наиболее частых и ярких примеров можно привести дегуманизацию по признаку расовому или этническому (уверенность в том, что та или иная раса или этнос чем-то хуже других), по признаку идейному (часто, хотя и не всегда в форме религиозной) или дегуманизацию по социальному признаку. Дворяне в большинстве своем были искренне убеждены, что крестьяне тупы и не способны к развитию (по воспоминаниям Кропоткина, многие барышни, прочтя «Му-му», просто недоумевали: «Неужели крепостные могут любить так же как мы?»). Аристотель со всей серьезностью утверждал, что рабы от природы наделены иным телосложением, нежели люди свободные. Современные либералы убеждают все и вся в том, что буржуями и чиновниками становятся наиболее талантливые и трудолюбивые из людей, а пролетариями – наиболее ленивые и бездарные. Любой новый русский скажет, что облапошенные им люди – «просто лохи». Ярчайшим примером дегуманизации по социальному принципу могут служить разглагольствования Латыниной о том, что жертвы землетрясения на Гаити «просто скоты», получившие по заслугам от природы, которая «как-то пытается остановить производство таких тварей методами эпидемий и землетрясений». Можно вспомнить и о половом («Курица – не птица, баба – не человек») и возрастном признаках. Обычно дегуманизация порождает ответную дегуманизацию, обоснованную изначально чаще всего этически («Они нас за людей не считают, почему мы их должны считать?»), но при этом часто проводимую опять-таки по расовому, половому или иному признаку, не связанному с этическими взглядами дегуманизируемых. (классическим примером может быть черный расизм).

Бывает, впрочем, сплошь и рядом, что человек считает своими ближними лишь только своих ближайших родственников или даже лишь только одного себя любимого. Но это значит, что человек просто-напросто из-за неправильного воспитания отстал в своем развитии, не научился относиться к другим как к себе, точно также как, оказавшись с раннего детства вне человеческого общества, он бы не научился разговаривать или даже не научился ходить на двух ногах. Не случайно Макаренко рассматривал своих подопечных как просто отставших от социальной нормы, считая, что отставание «всегда можно измерить и заполнить» (что верно с одной лишь поправкой – дорасти до нормы можно лишь до какого-то возраста, в сорок лет учиться альтруизму может оказаться уже так же бесполезно, как учиться ходить на двух конечностях). И если современное общество все больше десоциализируется по социально-экономическим причинам, то это не должно нас удивлять – в истории Земли есть немало случаев, когда биологическая эволюция шла в сторону упрощения, утраты органов или навыков, в сторону более низкой организации; почему в этом направлении не может идти социальная эволюция? По счастью, последняя обгоняет биологическую или, если угодно, биологическая отстает от нее – эгоизм и война всех против всех еще не стали для человека естественными (а если и станут, то, видимо, одновременно с утратой речи и приобретением привычки ходить на четвереньках, подобно щедринскому дикому помещику), капитализм все еще противен самой человеческой природе, на что указывал Кропоткин. Это выглядит наивным для учеников марксистской школы, но это так, и этическая критика капитализма не менее важна чем экономическая. Если последняя объясняет, почему капитализм можно уничтожить, то этическая говорит о том, почему его нужно уничтожить[2].

Исторические итоги

Естественнонаучная философия Кропоткина не вызвала восторга не только у его идейных противников, но и у многих его единомышленников и последователей. Материалистическая откровенность его объяснений казалась грубо-циничной. В самом деле, если все самые возвышенные стремления могут быть объяснены движением нейронов и гормонов, которое в свою очередь может быть объяснено химическими свойствами и реакциями, которые, наконец, могут быть объяснены взаимодействием протонов, нейтронов и электронов; если альтруизм есть всего-навсего эгоизм, распространенный на своих ближних; если Луиза Мишель, согревая своей одеждой подругу по несчастью, заботилась о собственном комфорте (ибо ей видеть страдания других было мучительней чем мерзнуть самой); если швейцарский крестьянин, бросившийся на копья рыцарей, чтобы обеспечить победу своему отряду, просто поступил точно также как ящерица, отбрасывающая хвост для спасения всего остального (с той лишь разницей, что он сам при этом оказался в роли хвоста) – если все это так, то может ли это обрадовать? Но что поделать, если это действительно так? Наверное, многим было столь же неприятно узнать, что их предок не создан по образу и подобию божьему, а рожден от подобия шимпанзе. Истина часто бывает груба. Тем не менее, даже многие из тех те, кто по достоинству оценил этику Кропоткина, не приняли ее обоснования. С другой стороны, философия Кропоткина не была понята и оценена последователями Маркса – во-первых, потому что те в большинстве своем сделали в отношении Маркса шаг назад, во-вторых, потому что практически все они были гуманитариями и простой, живой, естественный язык Кропоткина был им непривычен и малопонятен.

Между тем забвение Кропоткинского наследия не только несправедливо в отношении Кропоткина, но и нерационально в отношении исторического материализма. В отличие от Маркса, Кропоткин не развивал положение о связи между уровнем развития экономики и социальным устройством (хотя и не отрицал его), да и вообще его историческая модель сильно уступает модели Маркса (хотя, многое в ней оказалось верным и впоследствии дополнило марксизм, возможно, независимо от Кропоткина, а возможно, и под его влиянием (например, мысль о том, что с развитием капитализма на периферии усиливаются докапиталистические формы эксплуатации (связь между капитализмом и вторичным закрепощением), или о том, что послеантичная история есть своеобразное повторение античной)). Его заслуга в другом. Не признавая разницы между естественными и гуманитарными науками, требуя применения к последним естественнонаучного метода, объединяя их в одну цепь с естественными, он тем самым превратил их из схоластики в науку в полном смысле этого слова, из идеалистических наук в материалистические.

10.11.10

Впервые опубликовано под псевдонимом "Клименко"

___________________________________________________________________

1.Собственно говоря, многовариантность поведения является критерием градации видов. Более высокоорганизованным можно считать то животное, которое одной и той же цели может добиваться большим количеством способов. Это единственный признак, в соответствии с которым эволюция идет от простейших к человеку с «повышением», по всем прочим признакам вроде живучести, способности к размножению, долголетию высшие существа не только не всегда превосходят низших, но и напротив чаще уступают им.

2.Кстати говоря, основное противоречие капитализма – противоречие между общественным трудом и частным присвоением, это противоречие не только экономическое, но и этическое (то, что частное присвоение несправедливо при общественном создании присваиваемого, это уже является этической оценкой). При этом Кропоткин, исследуя это противоречие, идет дальше Маркса. Он обращает внимание на то, что в создании чего бы то ни было принимают участие даже прошлые поколения людей (уже в силу того, что любой работе человека кто-то учит, учитель тоже учится у кого-то, и так до бесконечности), участвуют как прямо, так и косвенно (например, стоимость дома возрастает, если он построен в престижном или хорошо обеспеченном районе) – из этого Кропоткин делает вывод о несправедливости не только частного присвоения, но и вообще несправедливости присвоения чего бы то ни было кем бы то ни было кроме всего человечества, о несправедливость любого распределения кроме распределения по потребностям. Отсюда берет свое начало знаменитый принцип Кропоткина: «Все принадлежит всем».